Любовь и смерть на Лонг–Айленде

В последовавшие недели мое увлечение молодым актером росло как на дрожжах, отнимая все больше и больше времени и сил. Но, отказавшись от сопротивления, я тем самым освободился от тяжелого бремени: мой роман, претерпевший столь радикальную трансформацию, что теперь с исходным замыслом его связывало только название, струился из–под моего пера так легко и непринужденно, словно все слова были заранее каким–то чудесным образом залиты в резервуар для чернил, и теперь достаточно было прикоснуться пером к бумаге, чтобы они начали вытекать оттуда по капелькам на чистый лист. Безо всяких усилий (и на гораздо более раннем этапе, чем это обычно со мной случалось) я перешел от составления заметок к разработке сюжета, выстраивая лабиринт своего романа с небывалой легкостью. Хотя и раньше написание текста как такового было для меня самой легкой и быстрой частью работы, в этот раз я испытывал к тому же такие радость и удовлетворение, каких мне не доводилось испытывать никогда прежде.

Работал я исключительно в первой половине дня, потому что вся вторая была теперь посвящена Ронни. Выучив наизусть «20 фактов», я сгорал от нетерпения Узнать о нем еще больше. Осторожно наведя у продавца в ларьке, где я купил «Жизнь звезд», справки о том, в каком магазине имеется хороший выбор американских журналов (я предусмотрительно не стал уточнять, что именно за журналы мне нужны), я узнал, что в Сохо существует одна лавка, которую посещает добрая половина иноземцев, обитающих в Лондоне.

Я стремглав кинулся в это логово космополитов, где и вправду создавалось впечатление, что вокруг тебя говорят на всех языках мира — или, по крайней мере, пишут. Тысячи, буквально тысячи публикаций, разложенных в соответствии со страной происхождения, громоздились, достигая потолка, вдоль трех из четырех стен магазина. Американские издания были представлены столь широко, что они одни, пожалуй, занимали целую стену. Кроме того, журналы были разложены по разделам в зависимости от тематики: «Новости», «Аналитика», «Спорт», «Мода», «Люди» и, предусмотрительно расположенные на соседних полках, «Кино» и «Молодежь».

Ради кинематографического раздела вряд ли стоило покидать границы Хампстеда: единственное издание (название которого — «Видео{13}» — не могло на мгновение не отозваться в сердце такого классициста, как я, радостью по поводу довольно примитивного, но в данном контексте вполне уместного применения латыни, пока меня не осенило, что оно относится на самом деле к такому сугубо современному поветрию, как видеозапись), упоминавшее о Ронни Бостоке, ограничивалось воспроизведением маленькой, плохого качества фотографии из «Текс–Мекс», где моего героя с растрепанной шевелюрой и маской ужаса на лице, тускло освещенного зловеще яркой луной, одетого в изодранные, грязные джинсы, протаскивали за ноги под изгородью из колючей проволоки два юнца мексиканской наружности — оба, кстати сказать, по–своему красивые южной злодейской красотой.

Зажав в руке эту находку, я принялся рыться на молодежной полке. Кто бы мог подумать, что мне так повезет! Я обнаружил целых пять журналов, практически неотличимых друг от друга внешне, если не считать их названий, представлявших безыскусные комбинации из слов «звезда», «дебют», «экран» и «Голливуд». Удивительно, но каждый из них уделил Ронни Бостоку заметное место — точнее говоря, удивительным этот факт оказался только для меня, поскольку я еще не понимал, что, хотя карьера Ронни как киноактера едва только началась, «кукольность» его лица уже обеспечила ему множество юных поклонниц, млеющих от его фотографий. Публикации отличались друг от друга только набором довольно нечетких черно–белых снимков. На одних Ронни в белоснежном смокинге по фигуре выходил из длинного лимузина для вечернего променада по городу, на других, развалившись на софе в своем «логове», он радостно прижимал к груди большую и мохнатую псину — на мой взгляд (я, впрочем, не собачник), абсолютно беспородную, очевидно, Страйдера, на третьих — бежал трусцой в стильном спортивном костюме по тропинке над обрывистым морским берегом с одиноким белым кораблем, бороздящим волны на заднем плане. И, наконец, на последней, самой моей любимой, снятой на фоне безликой обстановки, типичной для студий фотографов, Ронни прыгал в воздух, выгнув в прыжке все тело дугой назад с таким напряжением и силой, что сквозь футболку, натянувшуюся на животе, проступал пупок, — поза, которая, несмотря на всю явную продуманность и отрепетированность, в его исполнении поражала веселой непосредственностью и жизнелюбием.