Любовь и смерть на Лонг–Айленде

Читая все это, я также припомнил один забавный и давно позабытый мной эпизод из самых мрачных времен моей школьной жизни. Вплоть до тех самых летних каникул, о которых пойдет речь, много сил у меня уходило на то, чтобы отбиваться от бесконечных выходок и подначек со стороны одноклассников, для которых я, со своею робостью, хрупким телосложением и врожденным педантизмом, был желанной добычей. Мало помогало делу и то обстоятельство, что за девять лет учебы я так и не освоился с крикетом, футболом и регби, причем правила двух последних я умудрялся постоянно путать между собой. На четвертый год учебы летние каникулы совпали с последними месяцами жизни моего дедушки, давно и тяжело болевшего, и меня на все лето (выдавшееся, впрочем, в тот год промозглым и тоскливым) приставили к дряхлому, но сохранившему ясность рассудка старику, чтобы читать ему вслух по два часа в день. И хотя я читал ему самые разные книги — от Диккенса до Дикинсона Карра{15}, — дедушка всему предпочитал репортажи «Таймс» с крикетного чемпионата. И хотя правил этой игры мне так никогда и не удалось усвоить, ежедневные чтения в комнате больного, где за плотными портьерами всегда царил полумрак и нездоровый аромат подозрительного происхождения, сделали меня узким экспертом именно по той серии матчей, что прошла в тот год. Я знал сильные и слабые стороны обеих команд и достижения каждого из игроков. Вернувшись осенью в школу обогащенным неправедно добытым знанием дел крикетных, я вскоре, благодаря ему, прославился, причем авторитет мой вырос только из–за того, что источник моей информированности оставался никому не известным.

Теперь время от времени, задумчиво глядя в окно и отложив на подушечку вечное перо, я представлял себе, какой переполох я произвел бы среди своих кембриджских друзей, начни я рассказывать им все, что знал о малоизвестном американском актере, о котором они никогда не слыхивали и детали биографии которого были им глубоко безразличны. Только мне, ликовал я, только мне да еще легиону поклонниц, до которых мне, в сущности, не было никакого дела, удалось разглядеть этот цветок красоты, выросший среди плевел, это совершенное сочетание формы и плоти, этот fait accompli{16} физического совершенства. И тут же осекал себя, задумавшись, может ли такой человек, как я, достопочтенный вдовец среднего возраста с образованием и эрудицией, намного превосходящими средний уровень, разделять сексуальные вкусы и фантазии американских подростков, оставаясь при этом самим собой. И уж если я попал в такой степени под воздействие этих вкусов и фантазий, то не стоит ли мне в полном соответствии с их требованиями извлечь мой альбом с вырезками из ящика похожего на гробницу стола, куда я его замуровал, вынуть из альбома постеры Ронни и использовать их по назначению — то есть повесить на стену? И почему бы мне не послать в голливудский фан–клуб Ронни маркированный конверте обратным адресом, чтобы они незамедлительно выслали мне фото с автографом? Ведь в рекламном объявлении, вырезанном мною из «Корабля грез», ни слова не было сказано о том, что заказы принимаются только от лиц не старше определенного возраста, и уж точно ни слова о том, что не слишком юный английский писатель, проживающий в Хампстеде, Англия, и являющийся современным классиком (по крайней мере, по мнению его издателя), не может вдруг «заделаться фанатом» (именно так выразился бы «Корабль грез») Ронни Востока? Иначе для чего я вообще вырезал это объявление?