Любовь и смерть на Лонг–Айленде

Цветные плакаты я удостоил лишь беглым взглядом. Подобно школьнику, который не открывает последний выпуск любимого комикса до тех пор, пока не найдет обстановку, достойную того, чтобы предаться его просмотру с наибольшим наслаждением, я решил, что только в спокойствии и интимности своего кабинета я смогу подвергнуть их тому тщательному и детальному изучению, которого они были достойны. Однако на этот раз, как я тут же понял, украдкой посмотрев в сторону кассы, за которой неподвижно стоял бородатый индо–пакистанский джентльмен, следивший за моими перемещениями с выражением благожелательного ожидания на лице, сопутствующего предвкушению хорошей покупки, мне вряд ли удастся с пятью подростковыми журналами под мышкой сойти за любящего отца. Несмотря на то что, как я прекрасно понимал, мотивы приобретения мною этих журналов не волновали абсолютно никого в мире, кроме меня самого, для того чтобы заплатить за них, взять сдачу и выйти из магазина, не испытывая мучительной неловкости, о которой еще долго потом придется вспоминать, мне просто необходимо было измыслить подобающую причину. Так что, когда я положил мою добычу на прилавок, вытащил бумажник (макулатура эта оказалась гораздо дороже, чем я мысленно прикидывал) и уставился на горевшую над кассой сумму, я постарался принять непринужденный вид социолога или профессионального исследователя массовой культуры, которого сама природа его исследований обязывает регулярно закупать тонны этой дребедени. Не знаю, оценил или нет индус, ради которого, собственно говоря, и разыгрывалось все представление, мое актерское мастерство (по крайней мере, ни одна нотка в его сладеньком бормотании не прозвучала ничем даже отдаленно смахивающим на иронию), — но я остался своей игрою вполне удовлетворен.

Журналы эти заслуживали самого пристального изучения. Не желая, однако, хранить у себя дома такое количество бесполезной бумаги — а бесполезной для меня была любая бумага, на которой ничего не было написано о Ронни, — я провел первую половину вечера за вырезанием статей и фотографий, которые я раскладывал в однажды мною купленный и ни разу с тех пор не использованный альбом для вырезок. Затем, намного позднее обычного, я отправился на ежедневный моцион, который на этот раз был наполнен глубоким и волнующим смыслом, а не предпринимался, как обычно, с туманным намерением «успокоить нервишки». Вместо того чтобы бессмысленно кружить по краю парка, находившемуся в непосредственной близости от моего дома, я направился прямиком в самую дальнюю его часть, более дикую и запущенную, чем та, которую я обыкновенно посещал, и в тот час уже укутанную в лиловые тени надвигавшихся сумерек. Через некоторое время, когда я счел, что ушел достаточно далеко и выбрался, так сказать, из магнитного поля собственного жилища и соседских домов, я начал искать глазами в наступившей полутьме мусорный бак. Наконец я нашел один, примостившийся у ствола одинокой березы и уже наполненный до краев банками из–под пива, пакетами от чипсов, использованными презервативами и обглоданными косточками жареных цыплят. Убедившись, что никто за мной не следит, я запихал журналы один за другим в эту отвратительную кучу отбросов. Справившись с тошнотой, я поспешил обратно домой.