Любовь и страсть Сухово-Кобылина. Трагедия великого драматурга

Гротесковый человек, более двух метров росту и «косой сажени в плечах, он бы мог поднять легко несколько пудов. Сила его огромная, и он знал ей цену. Бывало, разозлится и спустит с лестницы кого-нибудь или разобьет одним ударом кулака любую крепкую мебель», – впоследствии делилась впечатлениями о Морошкине Елизавета Сухово-Кобылина. Его житейская «припадочность», «странность», точно сохраненная и переданная в мемуарах Елизаветы, через непосредственное общение и прозорливые страстные сочинения заразила ученика и впоследствии пустила корни в его эпистолярии, публицистике, известной узкому кругу лиц, но самое главное – причудливо проросла в его драматических сочинениях.

С большой теплотой и признательностью о Морошкине вспоминали его бывшие воспитанники: С. Соловьев, К. Бестужев-Рюмин. Б. Чичерин, К. Аксаков.

Ф.Л. Морошкин

Благодаря Морошкину, который, как кажется, был наиболее любимым и авторитетным для Александра учителем, подросток стал вести дневник. Дневники являлись обычным жанром поместно-дворянского круга той эпохи, литературной традицией. Их вели в то время почти все грамотные люди. Это занятие помогало формировать мысль, обобщать увиденное и прочувствованное. Дневник давал возможность человеку сосредоточиться в его размышлениях о жизни, обязывал к искренности, откровенности, честности с самим собой. В дневнике, как говорил Л. Толстой, «всякая фальшь сейчас же тобою чувствуется». Исповедь как жанр была близка творческой индивидуальности. Лаконические, порою шифрованные заметки, понятные только самому писавшему, сохранялись много лет, отмечая значительные встречи, памятные события. В дневниках и записках Пушкина, Достоевского, И. Тургенева, Л. Толстого и многих других заметно просвечивает личность, что делает их бесценными для биографов.

Привычка своеобразно вести дневник, когда рядом с бытовыми заметками соседствуют выписки из книг, наброски собственных сочинений, сохранилась у будущего драматурга на всю жизнь и в каком-то смысле стала основой его поэтики.

В 1834 году Александр, подготовленный к вступительным экзаменам своими домашними учителями, был принят «своекоштным» студентом на физико-математическое отделение философского факультета Московского университета. 26 августа Елизавета сделала запись в дневнике о том, что Александр сдавал экзамены, и совет университета с восхищением говорил о нем: «…Мне так приятно: …в первый раз от роду я почувствовала что-то такое, что похоже на фамильную гордость».

А. Герцен признавал исключительную роль Московского университета, который «вырос в своем значении вместе с Москвой после 1812 года; разжалованная императором Петром из царских столиц, Москва была произведена императором Наполеоном (сколько волею, а вдвое того неволею) в столицы народа русского. Народ догадался по боли, которую чувствовал при вести о ее занятии неприятелем, о своей кровной связи с Москвой. С тех пор началась для нее новая эпоха. В ней университет больше и больше становился средоточием русского образования. Все условия для его развития были соединены – историческое значение, географическое положение и отсутствие царя»[4].

Молодой дворянин с увлечением изучал математику, физику, химию, астрономию, минералогию, ботанику, зоологию, сельское хозяйство и философию.

Философский салон Марии Ивановны пополнился новыми лицами: товарищами Александра по университету. Это были А.А. Дмоховский, будущий писатель И.А. Гончаров, П.Н. Кудрявцев, А.Д. Галахов. «Под влиянием своего друга детства, впоследствии знаменитого русского эмигранта Герцена, Александр обратился к литературным занятиям, и особенно к философии Гегеля».

Идейным вождем салона стал в это время третий домашний учитель Николай Иванович Надеждин (1804–1856), который готовил Александра в университет и продолжал заниматься с ним и с его сестрами и после поступления юноши в учебу. Сын провинциального священника, воспитанник Рязанской духовной семинарии и Московской духовной академии, он «сделал себя сам» и стал многосторонним ученым-гуманитарием и литературным критиком. С 1832 по 1835 год Надеждин в звании ординарного профессора преподавал в Московском университете теорию изящных искусств, археологию и логику. Он не читал по тетрадке, как профессора того времени: его лекции были блестящими импровизациями, производившими глубокое впечатление на слушателей, хотя некоторые из них, например Константин Аксаков, находили впоследствии в чтениях Надеждина отсутствие серьезного содержания. «Николай Иванович был молодой человек среднего роста, худенький, с вдавленной грудью, с большим и тонким носом и с темными волосами, спускавшимися на высокий лоб, – вспоминал один из слушателей. – Читая лекции, он всегда зажмуривал глаза, точно слепой, и беспрерывно качался, махая головой сверху вниз, будто клал поясные поклоны. И это размахивание гармонировало с его размашистой речью, цветистой и искрометной, как горный поток».

Н.И. Надеждин