Любовь и жизнь леди Гамильтон

— Может быть, до сих пор вы желали не того, что вам надо. Все в вас еще в состоянии брожения. У вас сложный характер, состоящий из сплошных противоречий. В вас сочетается высокомерие аристократки и жажда жизни, свобода уличной бродяжки со скромной добродетелью маленькой буржуазки. И что возьмет в вас верх — пока еще не предугадать!

Она поджала губы, насмехаясь над собой.

— Сейчас, во всяком случае, я низкая авантюристка.

— Низкая? Вы действуете сообразно своей природе. А природа не может никогда быть низкой. Если бы мы жили во Франции времен Людовика пятнадцатого, вы, подобно мадам Помпадур, видели бы короля у своих ног и диктовали бы миру законы. В Греции вы бы стали Аспазией Перикла, в Риме — Береникой Тита, превратившей плебеев Флавиев в покорявших земли цезарей.

Она пожала плечами:

— Мы в Англии. А в Англии женщина ничего не значит!

Он кивнул.

— Правда, со времен Елизаветы женщины уже не играли никакой роли в государственной жизни. Парламент мешает нашим королям заявлять: «Государство — это я!» Поэтому вы были правы, отвергнув авансы принца. Кем бы вы стали? Содержанкой наследника. В Англии это очень мало.

— Но я тогда совсем и не думала об этом! Он был мне противен, и меня тошнило от того, как он себя вел.

— Это в вас говорила тогда добродетель маленькой буржуазки!

Она задумчиво ходила взад и вперед по комнате.

— Да, действительно, во мне есть какая-то робость и ограниченность. И это всегда мешало моим действиям. Не будь этого тормоза, может быть, сегодня я была бы уже счастлива!

Он с сомнением покачал головой:

— Счастлива? Вы что, думаете, что маленькая буржуазка несчастна?

На лице ее появилась веселая гримаска:

— Жить, как миссис Томас в Хадне? Как миссис Кейн в ее лавке? Я бы умерла с тоски!

Он бросил на нее пристальный, испытующий взгляд:

— Если бы вы любили кого-нибудь от всего сердца…

Отблеск веселья сразу сошел с ее лица.

— Любовь! — бросила она мрачно. — Не хочу ничего знать о любви! Никого я не люблю! Я вообще уже не способна любить! Сердце мое мертво!

Она задумалась над тем, что она уже успела узнать об этой хваленой любви. Овертон… Том… Сэр Джон… Первый прошел мимо нее, не обратив на нее никакого внимания, второй медлил и дождался того, что стало слишком поздно, третий — растоптал ее. А Ромни… Ведь он не знает ничего о том, что ей пришлось пережить. В своей деликатности он никогда не спрашивал ее о прошлом. И это щадящее доверие трогало ее сердце.

— Я знаю, вам бы хотелось узнать, что гнетет меня, — сказала она тихо. — Вы хорошо относитесь ко мне и хотели бы мне помочь. Но я не могу вам ничего сказать. Пока нет. И тем не менее… Я от этого погибаю!

Он ласково взял ее руку.

— Если бы вы могли сбросить этот груз с души! Вы больны оттого, что молчите.

Да, она знала, что это именно так. Она все время страдала под бременем этой невысказанной боли. Но и говорить об этом она не могла. Не получалось! Она тихо высвободила свою руку.

Но вдруг она заговорила. Прорвалась плотина молчания, губы разомкнулись, и слова полились потоком. Она не скрыла ничего. Насилие сэра Джона, краткий восторг упоения, граничащего с безумием, безнадежность одиночества, рождение ребенка, темная уличная жизнь — она рассказала обо всем, не щадя себя, и эта беспощадность несла ей одновременно и боль, и страшное, почти сладострастное возбуждение.

Рассказ свой она завершила пронзительным вскриком, в котором сосредоточилась вся боль ее души.

— Сколько в вас страсти, — сказал потрясенный Ромни, — и как вы умеете ненавидеть!

— Ненавидеть? — Она задумалась… — Разве я ненавидела сэра Джона? Если бы я ненавидела его — о, я бы его убила! Но во мне было что-то темное, какая-то непонятная власть толкала меня в его объятия, хотя он был мне отвратителен. Меня влекло и к Тому. Если бы он заставил меня, я бы принадлежала ему. Эго была не любовь, а какое-то исполненное соблазна вожделение. Оно внезапно вырастало во мне, дурманило меня, и я не ведала, что творила.

Ромни тихо кивнул.

— Женская натура, период созревания…

— Натура? Что это за натура, что бросает меня в объятия первого встречного мужчины?

И все-таки… Я не ненавижу, у меня нет ненависти к сэру Джону, правда! Странно… Единственный человек, кого я до сих пор ненавидела, — женщина. Молодая девушка, оскорбившая меня.

По пустяку! Но я до сих пор ненавижу ее. Если бы это было в моей власти, я могла бы причинить ей вред!

Она медленно произнесла это, как бы удивляясь загадке своего сердца. Почему она все время возвращалась к мысли об Овертоне без каких бы то ни было видимых причин? Если бы она снова увидела его, теперь все было бы иначе. Она стала бы его телом и душой, не колеблясь, ни о чем не сожалея. Ведь в позорных объятиях сэра Джона она черпала сладкое утешение, воображая себя в объятиях Овертона, представляя себе его нежные руки, его поцелуи, его слова, пробуждающие в ее сердце страсть.

А он пренебрег ею. Разве она стала ненавидеть его за это?

* * *