Любовь: история в пяти фантазиях

Поколение спустя, когда христианство начало проникать в самые далекие уголки империи, а гонения подходили к концу, начал возникать новый вид мученичества — девственность. Даже в контексте раннего христианства это было чем-то вроде аномалии. Христианство так и не смогло полностью отречься от материального мира и человеческого тела, ведь оно основывалось на идее божества, ставшего плотью, Господа, который в достаточной мере проявлял заботу о соединении людей, превратив воду в вино и сообщив своим ученикам, что хлеб и вино на обеденном столе суть тело его и кровь. Но в то же время Христос страдал на кресте, и физическое самоотречение постепенно стало рассматриваться (по меньшей мере влиятельными священнослужителями и их аудиторией) как лучший способ жить христианской жизнью. Священник и комментатор Библии Ориген (ум. в 253 году) хорошо знал «Пир» Платона и сам был платоником, однако высмеял платоновскую дискуссию об Эроте, которая, по его утверждению, велась устами, наполненными яствами и вином. В комментарии к библейской Песни песней Ориген отделил плотскую любовь от духовной, полностью пропустив первую ступень лестницы Диотимы. «Внутренний человек», чья душа обитала не в этом мире, несмотря на приземленность его тела, был ведом любовью «с земли на заоблачные высоты небес»[61]. Внутренний человек не из тех, кто «бросается в плотские грехи и спускается по крутым склонам нескромности». Ориген и многие другие христиане стали рассматривать девственность как узел, связующий небо с землей. Первая ступень Диотимы — любовь к прекрасному телу — для них была еще хуже, чем ошибка: «Если вы любите плоть, вы не приобретете духовной любви». У христиан наподобие Оригена не было ни малейшего шанса летать над городом, как Шагал и его Белла, в экстатическом поцелуе с другим человеком. Не удивительно, что Ориген истолковал Песнь песней в духовном ключе: подобно иудейским экзегетам, понимавшим ее как диалог между Богом и Израилем, Ориген превратил эту книгу Библии в любовный дуэт Христа и его Церкви, Слова и человеческой души.

Когда Римская империя официально приняла христианство в конце IV века, самопожертвование мучеников утратило актуальность. Однако побуждение следовать по стопам страстей Христовых привело к появлению новых религиозных движений, практикующих молитвы и лишения. Сначала это были отшельники, проводившие время в уединении или почти без связи с внешним миром, а затем и монахи, жившие общинами. Монастыри управлялись различными правилами и обычаями: Устав св. Бенедикта, повсеместно принятый в западном мире после 800 года, задавал общую структуру, которую каждый монастырь затем интерпретировал в соответствии со своими потребностями, занятиями и устремлениями. Учитывая огромный престиж и влиятельность, которыми монастыри обладали в средневековой Европе, бенедиктинский устав можно в целом считать пробным камнем для всей европейской цивилизации. Вот почему важно, что трансцендентные возможности пусть и были не очень явно выражены в этом документе, но все же там присутствовали. Они обнаруживаются в неожиданном разделе «О смирении», вдохновленном переворачивающим здравый смысл с ног на голову утверждением Писания, что «всякий возвышающий сам себя унижен будет, а унижающий себя возвысится» (Лк 18: 14). Св. Бенедикт писал: «Если хотите достигнуть самых последних вершин смирения и скоро взойти на ту небесную высоту, на которую восходят смирением в настоящей жизни, делами нашего восхождения надобно воздвигнуть ту лестницу, которую во сне видел Иаков» (VII, 5–6[62]). Монахи и монахини поднимались по этой лестнице, последовательно отрицая собственную волю и заменяя ее послушанием уставу, аббату (настоятелю монастыря) и Богу. Эмоцией, движущей этим восхождением, у Бенедикта первоначально оказывается не любовь, а страх. Согласно христианским представлениям, человечество отвернулось от любви к Богу, когда Адам и Ева оказались изгнаны из рая. Поэтому монахи и монахини, совершая восхождение, должны были в первую очередь опасаться Божьего гнева. Однако, по мере того как они поднимались по ступеням лестницы, к страху присоединялись другие чувства — страдание, надежда, вина, низкая самооценка, — пока наконец на самой вершине они не достигали «Божьей любящей доброты, ведь любовь, став совершенной, изгоняет страх» (Ин. 1, 4: 18). И вот теперь всяческое послушание, первоначально совершавшееся из страха, практикуется «без всякого труда, как бы естественно; не по страху геенны, а по любви ко Христу» (VII, 67–69). Таким образом, от монаха ожидалось совершение эмоциональной трансформации.

Божественная любовь