Любовь: история в пяти фантазиях

Дело в том, что влюбленные, по мнению Платона, должны совершать восхождение далеко за пределы воплощенной красоты — туда, где они обнаружат законы, знания и вообще все обладающее моральной ценностью. Ступени платоновской лестницы (от тел к душам, а затем к законам и идеям) являют правильный порядок любви, но все предшествующее должно быть оставлено позади, если влюбленные хотят достичь своей конечной цели — увидеть «нечто удивительно прекрасное по природе». Это нечто является «вечным, то есть не знающим ни рождения, ни гибели», оно предстанет «не в чем-то другом, будь то животное, Земля, небо или еще что-нибудь, а само по себе, всегда в самом себе единообразное» (211a–b). Наконец, влюбленные «оказываются вместе» (здесь Платон употребляет термин, который также использовался для обозначения полового акта) — и «вместе» со своим абсолютным возлюбленным рождают «истинную добродетель» (212a). Таким образом, любовь восходит от человека — включая все его (или ее) недостатки, преходящую красоту и неизбежность смерти — к «прекрасному самому по себе», которое является «прозрачным, чистым, беспримесным, не обремененным человеческой плотью, красками и всяким другим бренным вздором» (211e). Если кто и может быть бессмертным, заключает Диотима, то это влюбленный, который последовал за любовью к этим высотам.

Как может Диотима допускать столь сильную формулировку, как «бренный вздор»? Утверждение о бессмыслице смертного противоречит обыденным представлениям античного мира, где детская смертность была неумолимым фактом, а следовательно, всем надлежало вступать в брак и вносить свой вклад в воспроизводство населения. Рождение смертных детей было особенным и высоко ценимым достижением. Безусловно, от мужчины ожидалось, что он будет проявлять самоконтроль и не станет чрезмерно увлекаться сексуальными связями — слишком частый секс, утверждали врачи, истощает жизненный дух мужчины. Однако ни один мужчина в античном мире не должен был отказываться от брачного ложа — размножение являлось важным делом вне зависимости от того, сопровождалось ли оно эротическим возбуждением или нет.

* * *

Репродуктивный императив оставался действенным на протяжении почти тысячелетия после эпохи Платона, когда Средиземное море стало внутренним водоемом Римской империи, протянувшей свои щупальца во всех направлениях. В Риме, как и в античной Греции, брак и деторождение считались важнейшими социальными обязательствами. Основания для заключения браков обычно были далеки от нежных чувств, однако предполагалось, что матримониальные союзы будут стабильными, счастливыми, гармоничными, мирными и, конечно же, наполненными любовью. Вот как поэт Лукреций описывал чувства скорбящих, собравшихся, чтобы почтить память недавно умершего отца семейства:

Нет, никогда ни твой радостный дом, ни жена дорогая

Больше не примут тебя, не сбегутся и милые дети

Наперерыв целовать и наполнить отрадою сердце.

Не в состоянии ты уже больше способствовать благу

И процветанью родных. Погубил, о несчастный! — взывают —

Этот единственный день злополучный все радости жизни![58]

Должно быть, перед нами изображение типичных эмоций — потому они и уместны для стоической насмешки Лукреция: мертвый, констатировал поэт, вообще не способен что-либо чувствовать.

Христианство, к III веку значительно проникшее в римское общество, не столько перевернуло эти древние ценности с ног на голову, сколько подчинило их высшей и абсолютно трансцендентной любви, пусть и не той, которую обещала Диотима. На деле, место Эрота Диотимы занял Христос, ибо, согласно представлениям значительной части христианских мыслителей, именно Христос был посредником в восхождении влюбленного к бессмертию.