Любовь: история в пяти фантазиях

Во всяком случае, именно так повествовалось в песнях и сюжетах о куртуазной любви. Их изобретательные рифмы, метрика и мелодии, блестящая игра слов и бесконечные вариации вызывают восхищение и по сей день, но в то же время, вероятно, провоцируют неизменный вопрос: были ли чувства, выражаемые в этой литературе, «настоящими»? Если вкратце, то так оно и было, вернее, более правильно говорить о том, что фантазии вроде куртуазной любви подобны тем моделям, в которых отливаются чувства. Ими могут «злоупотреблять» — эксплуатировать их неискренне, в шутку, с намерением оскорбить или просто развлечься. Однако ими можно пользоваться, поскольку эти фантазии действенны, уместны и выражают нечто реальное. В то же время фантазии не похожи на модели, поскольку они сами создают то, что формируют: чувствам нужны слова и истории, с помощью которых мы можем выразить себя. Люди используют осколки и фрагменты ценностей, институтов и лексиконов окружающих их обществ. В эпоху средневековых трубадуров на помощь адептам куртуазной любви приходили идеалы и слова верности, служения, поклонения, подчинения и господства, давая им возможность выразить охватывавшую их страсть.

Именно так, зародившись в Южной Франции, где впервые раздалась песнь трубадуров, куртуазная любовь получила признание в других европейских странах, где она приобрела новые обличья: «благородное сердце» (cor gentil) в Италии[147], бесстрашные рыцари французских романов, миннезингеры (певцы Госпожи Любви) в Германии. Адепты этой любви показывали нос ограниченным представлениям церкви даже там, где отыскивали способы использовать в своих выразительных средствах религиозную образность и чувственность. В итоге эта разновидность любви, как уже отмечалась в главе 2, просочилась даже в благочестивые проповеди священнослужителей, таких как св. Бернар.

Новый вид любви практиковался во всех слоях общества: у него были приверженцы и среди аристократов, стремившихся усилить свое благородство «по крови» благородством «по любви», и среди представителей социальных низов, получавших покровительство знатных сеньоров и дам. Все они имели аудиторию, которая радовалась их шуткам, намекам и остроумным стихам, купалась в их чувствах и на мгновение погружалась в их сердечные страдания и радости.

Эталонным образцом куртуазной любви в исполнении трубадуров является стихотворение «Немудрено, что я пою» Бернарта де Вентадорна — расцвет творчества этого поэта, вероятно, происходившего из не очень знатной семьи, выпал на 1147–1170 или 1170–1200 годы:

Немудрено, что я пою

Прекрасней всех певцов других:

Не запою, пока свой стих

Любовью светлой не вспою[148].

Более того, сохранилась музыка для этой песни, зафиксированная в одном из самых ранних образцов нотных записей, и сегодня это произведение нередко исполняется[149]. Когда Бернарт утверждает, что он — или по меньшей мере его лирическое alter ego — поет «прекрасней всех певцов других», именно любовь наделяет поэта гением, необходимым для сочинения стихотворения, которое по-прежнему ослепляет своей метрикой, рифмами и движением строф[150]. Бернарт похваляется, что превосходит всех остальных трубадуров именно потому, что охотнее повинуется «приказам» любви. Вот как эта мысль звучит в его песне:

Я сердцем, волею, умом,

Душой и телом предан ей.

Не ведаю других путей,

Всевластной силой к ней влеком.

Поскольку сила любви столь велика, поэт отдал ей всего себя — сердце и разум, тело и душу — и восхваляет свою преданность. Бернарт является рабом любви и этим немного напоминает Алкивиада, но он полностью отличается от платоновского персонажа, поскольку полагает, что в этом рабстве и заключается сама его добродетель. В следующих строках Бернарт утверждает:

А тот, кто чужд Любви и в ком

Навеки голос сердца стих,

Тот мается среди живых

Непогребенным мертвецом.

Доблесть во времена Бернарта обычно выступала атрибутом воина, рыцаря и дворянина, но теперь на нее претендует поэт.

К тому же Бернарт и сам является добрым и верным рыцарем, а не предателем, в отличие от множества других людей тех времен: «Я славу Донне воздаю // В словах правдивых и простых». Но вот проблема: как Донна узнает, что он по-настоящему влюблен, а не просто хочет ее соблазнить? Поэту нужен какой-нибудь ясный знак — он желал бы, чтобы предатели и «любезники пустые» носили «парочку рогов витых»! Он отказался бы от всех богатств этого мира (которых, правда, у него и так не было), «чтоб Донна… любви внимала лишь моей». Впрочем, она в любом случае должна это понять, как только взглянет на Бернарта:

Бледнея пред ее лицом,

Не скрою даже от чужих,

Что ног не чувствую своих,

Бессильным трепещу листом.

Любовь заставляет поэта не только трепетать, но и, что еще хуже, доводит его до слез, поскольку Донна не отвечает ему так, как он хотел бы:

В плену Любви лежу ничком,

Тюремных не открыть дверей

Без сострадания ключей, —

А Донны нрав с ним не знаком.