Любовь к трем цукербринам

Он выглядел на свои двадцать семь — даже лысина в нимбе мелких светлых кудряшек была тщательно перенесена сюда из реальности (в которой, впрочем, самих кудряшек не было, а была лишь лысина — и короткая щетинка вокруг). На нем был дефолтный выходной наряд — красная хламида в желтых серпах и молотах, последний оплот непопулярной русской идентичности и дополнительная гарантия, что праздное человечество оставит его в покое.

Бесконечная шеренга таких же красных, серпасто-молоткастых лысеющих блондинов уходила в зеркала в обе стороны. Очередь за бесконечностью, как сострил какой-то поэт.

Вот из-за этого зеркального тамбура Кеша и не любил прогулок в пространстве LUCID. Он понимал, что он вызовет больше подозрений, если не будет сюда ходить — но ему казалось, что рамка способна мистическим рентгеном просветить его ум и понять про него все-все до конца.

Поэтому он маскировался предельно хитро.

Во сне Кеша мог сделаться кем угодно. Но он всегда выходил в фазу LUCID в стандарте raw — то есть так, как выглядело бы его физическое тело на самом деле. Это было умнее всего: все расшэренные личные выборы хранились в системе вечно, и аналитики из Комитета по Охране Символического Детства смогли бы при желании узнать о нем очень много по мелочам, которым он даже не придал бы значения сам.

Впрочем, Кеша знал, что его страх на девяносто девять процентов беспочвен. Зеркальная рамка нужна была для защиты от террористов вроде Вату Караева. Но проходить сквозь нее лишний раз не хотелось все равно. Каждый раз, когда зеркала наконец растворялись в пустоте, Кеша облегченно вздыхал.

Вот как сейчас.

Огромный круг площади Несогласия, появившийся перед ним, был заполнен людьми. Площадь походила на пологий амфитеатр, спускающийся к памятнику-трансформеру, парящему в ее центре — прямо над Колодцем Истины. Настоящую площадь такой формы и размера, понятно, затопило бы при первом дожде — но во сне подобных проблем не возникало.

С егодня памятник над Колодцем Истины изображал длинноволосого юношу (или девушку, силуэт был унисексуален) в бронзовой тунике, с чем-то вроде тревожно мерцающей лампы в высоко поднятой руке. Кеша нахмурился, пыта-ясь вспомнить, кто это такой/такая — и тут же увидел пояснительную табличку с текстом, возникшую в пустоте прямо на линии его взгляда.

Это был легендарный герой русской древности — первый славянский транссексуал Данко, поднявший над головой свой «вырванный с корнем сексизм, разрывающий тьму патриархальной ночи таинственным розовым светом осциллирующей половой идентичности».

Информация, конечно, могла быть индуцирована в Кешин ум напрямую, но табличка давала выбор — читать или нет. На ней было много-много букв, и каждое движение глаз множило их число: при желании Кеша мог погрузиться в историю вопроса и узнать, что это за патриархальная ночь и как она связана с осенью патриарха, про которую он где-то недавно слышал, и зачем вообще сексизм надо было вырывать с корнем, если можно просто отрезать под наркозом. Но он отпихнул табличку брезгливым движением века, и она растаяла в пустоте.

Статуя Данко, вероятно, выглядела так только для зрителей с русской локализацией, и невозможно было узнать, что видят на ее месте другие, не вступив в беседу. Вроде бы пространство бесконечной свободы и изменчивости. Но Кеша знал, что здесь такие фокусы, которые он проделывал наяву, не прошли бы — коллективное сновидение защищало себя от девиантов и выродков намного тщательней. Во сне следовало быть дисциплинированным гражданином — и тщательно следить за речью, чтобы неосторожным словом или увесисто брошенной мыслью не оскорбить чувства других.

Кеша побрел по площади, вежливо улыбаясь встречным. Люди стояли по двое, иногда по трое — в тогах, трико, накидках из перьев, репрессивных униформах из черного латекса с предусмотрительно перечеркнутыми свастиками и даже в стоячих балетных юбках на голое тело — здесь было столько же разных identities, сколько собравшихся. Как всегда, проходя через этот удивительный человеческий цветник, Кеша дивился числу непохожих друг на друга форм, принимаемых свободным духом, и тихонько гордился, что он тоже часть этого волшебного сада (увы, увы, черная роза с ядовитыми шипами — но не значит ли это, спросим мы шепотом, что такой цветок тоже угоден цукербринам?).

Судя по тому, что над Колодцем Истины подняли памятник Данко, общественная дискуссия на площади касалась дальнейшей сексуальной эмансипации человека — и, как всегда в таких случаях, обещала быть жаркой. Кеша увидел возле памятника помост, похожий на эшафот из рождественской сказки. Вместо плахи на нем стоял стол президиума.

Как всегда в LUCID-сне, достаточно было зафиксировать внимание на объекте, чтобы тот оказался совсем рядом. Зрителям ни к чему было шагать к предмету своего интереса сквозь иллюзию пространства, и на площади Несогласия никогда не возникало давки. Каждый отлично видел все оттуда, где стоял — и Кеша тоже.