Любовь к жизни

Встало яркое солнце. Все утро человек ковылял, временами падая, в направлении корабля и блистающего моря. Погода стояла чудесная — короткое бабье лето высоких широт. Она могла продержаться неделю. А могла и закончиться завтра-послезавтра.

К полудню он наткнулся на след. След человека, который, правда, не шел, а полз на четвереньках. Он подумал, что человеком этим мог быть Билл, но подумал как-то тускло, без интереса. Любознательность покинула его. Как, собственно, и способность что-либо чувствовать, и эмоции. Голода он больше не ощущал. Желудок и нервы угомонились, уснули. Его гнала вперед жизнь — та, что еще теплилась в нем. Сил у него почти не осталось, но умирать он отказывался. Этот отказ и заставлял его поедать болотные ягоды и пескарей, пить горячую воду и не спускать глаз с больного волка.

Он пошел по следу того, кто полз здесь на четвереньках, но след скоро оборвался — проплешиной мокрого мха с несколькими совсем недавно обглоданными костями и россыпью волчьих следов на ней. Он увидел надорванный острыми зубами мешочек из лосиной кожи, точно такой же, какой был у него. И поднял его со мха, хоть вес мешочка и оказался почти непосильным для его ослабевших пальцев. Билл волок на себе золото до последнего. Ха-ха! Он еще посмеется над Биллом. Он выживет и оттащит мешочек на корабль — на тот, что стоит в сверкающем море. Смех человека был хрипл и страшен, как карканье ворона, и больной волк начал вторить ему траурным воем. Но тут человек одернул себя и смолк. Как мог он смеяться над Биллом, если это был Билл, если эти кости, такие розово-белые и чистые, принадлежали Биллу?

Он отвернулся. Что же, Билл бросил его, однако он не заберет его золото и кости Билла обсасывать тоже не станет. Хотя Билл, поменяйся он с ним местами, именно это и сделал бы, — думал он, влачась дальше.

Потом он набрел на бочагу. Пригнувшись к воде, чтобы поискать пескарей, он отшатнулся, словно ужаленный. Он увидел отражение своего лица, настолько страшное, что оно пробудило в нем способность чувствовать — на время, достаточное для того, чтобы ужаснуться. В бочаге плавали три пескаря, однако вычерпывать ее нечего было и думать — слишком велика, и после нескольких неудачных попыток изловить пескарей котелком он сдался, боясь свалиться от слабости в воду и захлебнуться. Собственно, по этой же причине он не решался и спуститься к реке, и поплыть по ней вниз, оседлав одно из бревен, которыми были покрыты ее песчаные отмели.

В этот день он сократил расстояние, отделявшее его от судна, на три мили; в следующий — на две, ибо теперь он полз, уподобившись Биллу, на четвереньках. К концу пятого дня до судна оставалось еще семь миль, а он уже не мог проползти за день и милю. Но бабье лето держалось, и человек продолжал ползти и впадать в забытье, ползти и впадать в забытье, и больной волк, отдуваясь и кашляя, тащился за ним. Колени человека обратились, как и ступни, в голое мясо и, хоть он обмотал их тканью, которую оторвал от спины своей рубашки, они оставляли на мху и камнях кровавый след. Один раз, оглянувшись, он увидел, как оголодавший волк жадно вылизывает этот след, и отчетливо понял, каким может стать его конец, — если… если он не сумеет расправиться с волком. Так началась самая мрачная из когда-либо разыгранных трагедий бытия: больной человек полз и полз, больной волк ковылял за ним — два живых существа влачили свои умирающие тела по пустыне, и каждый жаждал отнять у другого жизнь.

Будь этот волк здоровым, происходившее не так удручало бы человека, но мысль о том, что он попадет на прокорм этой мерзкой, полумертвой твари, была ему отвратительна. Он все еще оставался разборчивым, хоть мысли его и начали снова блуждать неведомо где, и галлюцинации опять сбивали его с толку, а сознание прояснялось все реже и на сроки все более краткие.

Однажды его разбудил тихий хрип, раздававшийся где-то совсем рядом. Волк, прихрамывая, отступил, споткнулся и упал, не устояв от слабости на лапах. Выглядело это смешно, но человека нимало не позабавило. Он больше не испытывал страха. Слишком далеко зашел он для этого. Однако сознание его ненадолго прояснилось, и он полежал немного, раздумывая. До судна оставалось не больше четырех миль. Человек, когда ему удавалось стряхнуть застилавшую глаза пелену, различал судно совершенно ясно, как различал и белый парус шлюпки, прорезавший сверкающую воду залива. Да только четырех миль ему не проползти. Он сознавал это и сознавал с полным спокойствием. Он понимал, что не одолеет и половины мили. И все-таки, хотел жить. Разве это разумно — умирать после всего, что он испытал? Судьба требует от него слишком многого. Но, умирая, он все равно отвергал смерть. То было, возможно, безумием чистой воды, однако, и оказавшись в самых лапах смерти, он бросал ей вызов и умирать не желал.