Любовь к жизни

Он успел наполовину стянуть с плеча ружье, и только тогда понял, что оно бесполезно. Опустив ружье на землю, он вытянул из шитых бисером набедренных ножен охотничий нож. Перед ним стояло мясо, жизнь. Он провел большим пальцем по лезвию ножа. Острое. И кончик острый. Можно броситься на медведя и убить его. Но тут предостерегающе забухало сердце. А следом оно буйно рванулось вверх, отбивая барабанную дробь, и тут же словно железный обруч сдавил ему лоб и закружилась голова.

Отчаянную храбрость его смыло огромной волной страха. Он ослаб, и что будет, если зверь нападет на него? Он выпрямился, постаравшись принять позу, сколь возможно внушительную, и замер, сжимая нож, не сводя глаз с медведя. Тот вперевалку сделал пару шагов вперед, поднялся на дыбы и заревел, но словно бы на пробу. Если человек побежит, он погонится за ним, — но человек не побежал. Теперь им владела храбрость, рожденная ужасом. И он заревел тоже — свирепо, страшно, давая выход страху, который неотъемлем от жизни и обычно лежит, затаясь, обвивая глубинные ее корни.

Медведь отшагнул вбок, продолжая угрожающе порыкивать, его и самого испугало странное существо, стоявшее, распрямившись и ничего не боясь. Человек не шелохнулся. Он так и стоял, точно изваяние, пока опасность не миновала, и только тогда позволил себе задрожать и осесть на влажный мох.

Потом он собрался с силами и тронулся в путь, но теперь им владел новый страх. Страх не перед медленной смертью от голода, но перед смертью насильственной, которая уничтожит его раньше, чем голод и усталость прикончат последние крохи упорства, которое понуждает его жить. Его окружали волки. Их вой приплывал из разных концов пустыни, сплетая сам воздух в ткань угрозы, осязаемой настолько, что порой он ловил себя на попытках оттолкнуть ее руками, точно вдавленную ветром внутрь стену палатки.

Снова и снова волки, то по двое, то по трое, пересекали его путь. Впрочем, к нему они не приближались. Они были слишком малы числом, да и охотились на оленей, которые за жизнь не сражаются, а эта странная двуногая тварь, глядишь, еще пустит в ход когти и зубы.

Как-то под вечер он наткнулся на кости, разбросанные там, где волки убили свою добычу. То были останки олененка, который лишь час назад еще мычал и бегал, живее живого. Он вглядывался в обглоданные дочиста кости, розоватые от еще теплившейся в их клетках жизни. Быть может, к концу этого дня и от него останется немногим большее! Такова жизнь, а? Суетливая и скоротечная. Ведь только жизнь и рождает страдания. Мертвому не больно. Умереть — уснуть. Остановка, покой. Так почему же он умирать не согласен?

Впрочем, нравственным рассуждениям он предавался не долго. Скоро он уже сидел на корточках, с костью во рту, высасывая призрачно розовевшие в ней остатки жизни. Сладкий вкус мяса, еле приметный, ускользающий, сводил его с ума. Он стискивал, вгрызаясь в кость, челюсти. Иногда с хрустом ломалась она, иногда его зуб. Потом он стал разбивать кости камнями, обращая их в подобье мезги и глотая ее. В спешке он разбивал и собственные пальцы, и все-таки улучил момент, чтобы удивиться тому, что пальцам, когда они попадают под рушащийся сверху камень не так уж и больно.

Потом наступили страшные дни дождя и снега. Он уже не помнил, как останавливался на ночь, как снова пускался в путь. Теперь он шел — ночью не меньше, чем днем, — отдыхая там, где падал, и выходя в дорогу, когда жизнь, угасавшая в нем, вдруг вспыхивала и разгоралась чуть ярче. Он больше не боролся, как борется человек. Его вела таившаяся в нем жизнь, которая просто не желала умирать. И никаких страданий он не ощущал. Нервы его отупели, оцепенели, а разум наполнили причудливые видения и упоительные грезы.

И он все еще жевал и посасывал раздробленные кости олененка, последние остатки которых собрал в тот вечер и взял с собой. Теперь он уже не переваливал через холмы, не пересекал водоразделы, но машинально следовал за большим ручьем, который тек по широкой, мелкой долине. Ни ручья, ни долины он не видел. Ничего, кроме являвшихся ему видений. Тело его и душа шли или ползли бок о бок, но все же раздельно, соединенные лишь тоненькой нитью.

Как-то раз он проснулся в полном сознании и обнаружил, что лежит навзничь на плоском камне. Ярко светило солнце, воздух был тепл. Где-то вдалеке мычали оленята. Он смутно помнил ветер, дождь, снег, но сколько времени трепала его непогода — две недели или два дня — этого он не знал.