Любовь как сладкий полусон

– А меня не…колышет! – орала толстуха во всю мочь лужёной глотки, закалённой в многолетних боях с потребителями. – Хрен вам – не хлеб! Хрен вам – не соль! Хрен на вас на всех! Магазин мой! Чё хочу, то и ворочу! Я хозяйка!…Выметайся, шелупонь, етит вашу мать! Переучёт у меня…Недостача…Ктой-то мыло скоммуниздил!…Ходют тута всякие, а потом мыло теряется…

– Властилина, остынь!

– Мы же те ничё не делали!

– Мы-то тута при чём? – недоумевали огорошенные замараевцы.

– Не колышет! – заходилась в лютой злобе собственница. – Покеда эта шантрапа тута – ничё ни-ко-му не от-пу-щу!

Поднялись жуткий шум и ругательства: тётка Властилина и её оклемавшаяся «доча» орали на всех подряд; мужики и бабы, сперва вздорившие с продавщицами, постепенно всё более и более стали метать громы и молнии недовольства в направлении Кондрашова.

Через пару минут спорящие внезапно угомонились, за

исключением хозяйки магазина, которая мёртво стояла на своём, как заводная продолжая заунывным речитативом вещать: «Пока эта шантрапа здеся – ни-чё ни-ко-му не дам!»

Инициативу в решительных действиях обозначили Самоша и два его собутыльника, окрысившиеся на того, кто, по их мнению, и заварил кашу. Они тевтонской свиньёй поползли на Кондрашова, одновременно изрыгая из себя вместе с сивушным зловонием мерзкую, словно блевотина, брань: «Ты, падла, чеши отсюдова! Сучи ногами, сучара!…Глохни, рыба!…». Гиеной к их стае мгновенно примкнул и Толька Колотов.

Самое обидное для юноши заключалось в том, что и женщины, поддержав пьянчужек, принялись совестить его:

– Уходи, Юра, подобру-поздорову…

– У него, вишь ли, с хозяйской девкой заморочки, а на нас шишки!

– Да какая девка – у него один футбол на уме.

– В яйцах уже дети пишшат, а он всё одно мяч гоняет!

Проще говоря, «козлик отпущения» относительно скоро был найден, и песенка его казалась спетой. «Шалишь! – настырно подумал Кондрашов. – Буду блеять до конца!»

И он, напружинив шею и сделав резкий кивок головой, каким обычно замыкают фланговый навес на ворота, лбом нанёс встречный акцентированный фронтальный удар Тольке, оказавшемуся на острие атаки, точнёхонько в «картофелину» его препротивного «шнобеля». Колотов опрокинулся, точно от разряда электрического тока. Однако, падая навзничь, он успел уцепиться за рукав курточки Кондрашова и потащил его за собой. Из носа Тольки обильно хлынула кровь, заливая ему лицо и одежду.

Увлечённый Колотовым книзу, Юрий периферическим зрением зафиксировал, что Самоша подскакивает к нему сзади. Парень упредил Забулдона, лягнув его в пах. От удара Самоша переломился в поясе и улетел к мешкам с сахаром. Зато два других бродяги успели прихватить правдоискателя, скрючившегося над Шнобелем. И один из них так саданул Кондрашова справа чем-то тяжёлым, что у него искры из глаз посыпались и пошла кругом голова. Следом за первым второй бродяга чем-то твёрдым слева «звезданул» юноше по скуле, и у Юрия что-то хрустнуло во рту, а в коленях возникла почти непреодолимая слабость.

Теперь, пожалуй, исход свалки был предрешён, если бы в неё внезапно не вмешались два матёрых бородатых мужика-старовера, по осени приехавших в село откуда-то с севера. Они-то и разняли дерущихся.

Юрий поднялся и, пошатываясь, зомбированным монстром

двинулся на обидчика-бродягу, у которого один из бородачей вырвал пустую бутылку. Ан на пути паренька встал второй старовер, крепко обхвативший его за плечи и, участливо, но твёрдо сказав: «Иди, мил человек. Иди…». И подтолкнул юношу к выходу.

Женщины, визжавшие во время кутерьмы, притихли. Они отводили от Кондрашова глаза и «любовались» стенами магазина столь пристально, точно на них экспонировались шедевры Третьяковской галереи. «Эх, вы! – зазвеневшим от обиды голосом, выпалил Юрий в их адрес. – Правильно по телеку говорят, что вы – быдло! Как в Древнем Риме: разделяй и властвуй! С вами что захотят, то и сотворят».

Никто не проронил ни звука в ответ…

И лишь когда Кондрашов, впервые в жизни ссутулившись, ступал от магазина прочь, на высокое крыльцо выскочила тётка Властилина. Она, возвышаясь на своеобразном пьедестале, басовито зарокотала ему вдогонку: «Чтобы я тебя тута больше не видела, босота! Ходи теперича на другой конец!» И речь её победно реяла над «заткнувшейся» Замараевкой.

4

Тело болело, а душа саднила. Но так было лишь до родного пристанища. За полкилометра пути поборник справедливости успел прийти в обычное – более или менее оптимистическое – расположение духа. Он не привык зацикливаться на неудачах. Их он исцелял благими (как ему представлялось) делами. Тем более что на сей раз «в духовном выздоровлении» ему помог не кто-нибудь, а Михаил Юрьевич Лермонтов.