Любовь хорошей женщины

Жили мы в полуподвале, в Ванкувере. Супруги Горри не владели домом, как я думала вначале, он принадлежал сыну миссис Горри, Рэю. Он иногда заглядывал, чтобы починить чего. И входил через подвальную дверь, как и мы с Чессом. Это был тощий, узкогрудый человек, чуть за тридцать, всегда с ящиком инструментов и в неизменной кепке, какие носят работяги. Он вечно сутулился, может, потому, что трудился внаклонку, когда слесарил, или чинил проводку, или плотничал. Лицо у него было восковое, и кашлял он изрядно. Каждое его «кхе-кхе» являло собой сдержанное, независимое высказывание, утверждающее, что Рэй находится в подвале в силу необходимости. Он не извинялся за свое присутствие, но и не расхаживал по дому по-хозяйски. Мне случалось с ним разговаривать, только когда он стучал в дверь, чтобы сообщить, что отключит на какое-то время воду или свет. За квартиру мы каждый месяц платили миссис Горри наличными. Не знаю, передавала она сыну всю сумму целиком или оставляла часть себе на разные траты. Поскольку жили они с мистером Горри, сказала она мне, только на его пенсию. Сама миссис Горри пенсии не получала. «Я еще недостаточно старая», — сказала она.

Миссис Горри всегда кричала с верхней ступеньки, осведомляясь о здоровье Рэя, и приглашала на чашку чая. Он каждый раз отвечал, что все у него нормально, а вот времени нет. Она говорила, что он так тяжело работает, прям как она сама. И пыталась всучить ему сласти собственного изготовления, какое-нибудь повидло, или печенье, или имбирные пряники, то же самое она проделывала со мной. Он отказывался, мол, только что пообедал или что этого добра и дома полно. Я тоже долго отнекивалась, но на седьмой или восьмой раз — сдалась. Мне стало неловко постоянно отказывать, видя ее обхаживание и разочарование. Я восхищалась умением Рэя говорить «нет». Он даже не говорил «нет, мама». Просто «нет» — и все.

Потом она пыталась найти тему для беседы.

— Что там у тебя новенького-интересненького приключилось, сынок?

Ничего особенного. Не знаю. Рэй не грубил, не раздражался, но никогда не уступал матери ни пяди. Со здоровьем все нормально. Простуда прошла. У миссис Корниш и Айрин тоже всегда все было нормально.

Миссис Корниш — это хозяйка дома, в котором он жил, где-то в восточном Ванкувере. Как и у нас, в доме миссис Корниш для него всегда находилась работа, так что он убегал, как только заканчивал тут. А еще он помогал ухаживать за дочерью миссис Корниш — Айрин, прикованной к инвалидной коляске. Айрин страдала церебральным параличом.

— Бедняжка, — говорила миссис Горри, когда Рэй уверял ее в отличном здоровье Айрин.

Она никогда не упрекала сына, что он проводит много времени с болезной девочкой, гуляет с ней в Стэнли-парке или возит вечерами за мороженым. (Она была в курсе, потому что иногда звонила миссис Корниш.) Но мне она жаловалась:

— У меня так и стоит перед глазами ее лицо с текущим изо рта мороженым. Не могу отделаться. Люди, наверно, глазеют на них — и радуются.

Она сказала, что когда вывозит мистера Горри в инвалидной коляске на улицу, то народ на них тоже глазеет (мистер Горри перенес инсульт), но иначе, потому что на улице он не двигается и помалкивает, а она всегда следит, чтобы он выглядел прилично). А вот Айрин сидит враскоряку и долдонит: «гаггледигагаледи — гаггледи»… Бедняжка не умеет молчать.

Миссис Корниш явно что-то задумала, сказала миссис Горри. Кто будет смотреть за инвалидкой, когда мать уйдет?

— Должен же быть какой-то закон, запрещающий жениться на таких вот, но ведь нету его.

Когда миссис Горри зазывала меня на кофе, мне не хотелось идти. У себя в подвальчике я вела собственную насыщенную жизнь. Время от времени, когда она стучала в дверь, я притворялась, что меня нет дома. Но приходилось тушить свет и запирать дверь, едва заслышав, что она открывает свою на верхнем этаже, и не шевелиться, пока она стучала ногтями по двери и нараспев звала меня. А после еще час как минимум нельзя было шуметь и спускать воду в туалете. Если я говорила, что не располагаю временем, что занята, она смеялась и спрашивала:

— Чем занята?

— Пишу письмо, — отвечала я.

— Все пишешь и пишешь, — замечала она. — Наверное, скучаешь по дому.

У нее были розовые брови, некая вариация розовато-рыжего цвета ее волос. Сомнительно, что волосы были такими от природы, но как она умудрялась выкрасить брови? Лицо у нее было худое, нарумяненное, жизнерадостное, зубы крупные и блестящие. Ее неуемная жажда общения, ее амикошонство не принимали никаких возражений.