Любовь, Конец Света и глупости всякие

Фраза звучала мило и неподдельно искренне: Танька часто вспоминала потом, как ее это изумило. Она всегда почитала Ларика за недоступного, «типично английского сноба», и разговаривать с ним помимо работы ей было не о чем, да и незачем. Пусть как работник он даже был толковее нее: начальство его отмечало, по делу, заслуживал, что тут скажешь, — да только намного сильнее начальства он отмечал себя сам: Ларик был крайне высокого о себе мнения. Ну а снобизм в людях Танька на дух не переносила. В дискуссиях по работе, если они между ними случались, она едва сдерживалась: до невозможности раздражали его высокомерное мнение о своей «профессиональной экспертности» и подчеркнуто снисходительная манера общения с коллегами. А речь, пропитанная показушным акцентом выштудированного выпускника Итона! Он разговаривал так, будто за каждой щекой у него было по сливе, и употреблял наречия типа «more importantly»[97]. В том, что за такое отношение к себе Ларик если не отвечал взаимной неприязнью, то, по крайней мере, игнорировал ее большую часть времени, Танька не сомневалась, а тут вдруг ба! — такое внимание к ее особе. От растерянности она беззвучно открыла рот, но тут же опомнилась и улыбнулась вежливо-сдержанно:

— You are so kind, thank you[98].

Для русского уха такие формальные обороты обычно звучат фальшиво, хоть именно так эту фразу она и хотела произнести — кое-чему обучилась за несколько лет жизни в Англии. Но любезность прозвучала еще фальшивее, чем предполагалось. Ларик оскалил красивые зубы в улыбке настолько широкой, что заткнула бы за пояс «чеширскую» Танькину.

— Leave those formalities to the HR[99], — еще более неожиданно он похлопал себя по коленям, будто присесть на них приглашал. — But you can talk to Uncle Larry![100]

«Uncle Larry» был моложе на семь или восемь лет, но его жест не показался ей фамильярным, наоборот, стало весело и легко. И в самом деле, она могла бы ему на колени залезть без задней мысли, лишь неподобающая офисная обстановка, наверное, сдержала. А со словами все стало намного проще: без напряжения они запорхали, как воробьи на весеннем бульваре.

— А я иногда летаю... — призналась Танька первый раз в жизни. Ни маме, ни брату она об этом никогда не рассказывала, а тут взяла — и без всяких пояснений-предупреждений... А Ларик и не спросил, во сне ли. Понимающе покачал головой и вместо уточняющих вопросов, сказал:

— Со мной тоже такое бывает.

Непонятно куда улетучился весь его снобизм.

Ежедневных восьми часов в офисе им стало недостаточно, хоть они и общались теперь беспрерывно. Иногда речь шла о работе. А иногда, даже не отрываясь от мониторов или же напустив деловой вид, говорили — ну, например, о гитарах: концертных и акустических, шести- и («да-да, Ларик, такие бывают!») семиструнных. Или о последних «самсунгах» и «нокиях». О снах и нечистой силе. О Джазовой сюите одного известного композитора. О не оправдавшихся прогнозах на снег. О том, как в одной русской книжке Москву посетил Дьявол («э-э-э нет, Ларик, это не переделка «Фауста»!»). О последней новинке серии «Плоский мир» («Как? Ты до сих пор не прочла «Зимних дел мастера»? Зато я прочитал!»).

Хорошо еще, что в английских офисах предоставлено время на ланч, так что хотя бы час в день можно было не напускать деловой вид за перекусом на лужайке или под навесом кафе на Спиталфилдс-маркете. Ну а уж если случалась совсем мерзкая погода — то за рабочим столом с пиццей на двоих или огромной коробкой суши. И при этом болта-а-ать... Болтать без умолку.

Смешнее всего, что почти на все и всегда у них были разные точки зрения: каждый спорил, порой горячо, судя со своей колокольни, — и при этом они не ругались, но ехидничали обязательно. Таньке это напоминало общение с братом: Олежка и Ларик были ровесники и даже в чем-то похожи весьма странным образом, хотя внешним сходством такое не назовешь. Глаза Ларика были слегка разноцветные, а у Олежки — в детстве голубые, потом стали зеленые, но оттенок менялся в обоих одновременно. Олежка в ту пору был кругловат, ростом чуть ниже Таньки — Ларик же высок и строен, как статный клен, да еще курчавые рыжеватые волосы до плеч, и он иногда их сцеплял на затылке резинкой в смешной пышный хвост.

По утрам он встречал ее в офисе привычным «Hey you[101]» и без паузы переходил, например, к рассказу о новом трюке своего лабрадора. Танька выслушивала про трюк и сообщала, что лабрадоры, конечно, умны, но фокстерьеры милее и круче. Завязывался беззлобный спор о породах собак. Или о том, кто лучше (среди собак) — девочки или мальчики. С собачьей темы переключались на детскую: Таньке было что рассказать о любимчике Осе, Ларику — о своих дочках-близняшках; всем троим было тогда по два годика.