Любовь Лафайета

— Видите ли, мой дорогой, мне кажется, что у моего зятя… слишком холодный темперамент. Просто не верится, что в краю овернских вулканов мог уродиться столь сдержанный человек, руководствующийся в своих поступках не чувствами, а исключительно рассудком.

Филипп растерянно пробормотал, что не видит в этом ничего недостойного, более того, многим юношам следовало бы брать пример с господина де Лафайета. Д’Айен скорчил гримаску.

— Мой юный друг, одежды добродетели к лицу лишь тем, кто уже не в силах грешить. Не подумайте, что я вам стану проповедовать порок, о нет! Но чтобы восторжествовать над своими слабостями, прежде нужно им поддаться. Что за доблесть победить противника, с которым не столкнулся лицом к лицу? Вы со мной согласны?

Сегюр поспешно согласился, не вполне понимая, куда клонит собеседник. Герцог продолжал:

— Вы молоды, вам кажется, что вся жизнь у вас впереди. Но время летит быстрее, чем вы думаете, и очень скоро настанет момент, когда о юности придётся говорить в прошедшем времени, семнадцатилетние девы станут считать вас стариком, и вам только и останется, что хранить верность своей супруге, есть на ужин варёную куропатку и разбавлять вино водой. Весь парадокс в том, что, если господин де Лафайет услышит подобное от вас, а не от меня, он задумается, а не станет возмущаться. Так что Саrре diem[3], как говорит наш друг Гораций!

На этих словах, потрепав Сегюра по плечу, герцог мгновенно растворился в толпе, оставив юношу в полнейшем недоумении.

* * *

Жильбера захватил водоворот парижской жизни. Нужно было делать и отдавать визиты, слушать в Опере «Ифигению в Авлиде» маэстро Глюка, бывшую у всех на устах, посещать с тестем-химиком лекции естествоиспытателя Жюсьё и сеансы физических опытов, на которые пошли из любопытства госпожа д’Айен и Адриенна, танцевать на балах и участвовать в пирушках. Поздно возвращаясь домой, он иногда без сил валился на постель и засыпал, пока слуга стягивал с него сапоги. Свеча, поставленная на столик, выхватывала из темноты стопку книг, приготовленных для чтения на ночь, и Жильберу становилось совестно. За три месяца, проведённых в Меце, он понял, как ничтожны его познания в военном деле и сколько ему придётся навёрстывать. Он дал себе слово пополнить зимой пробелы в своём образовании и накупил трактатов по военному искусству, но книги так и лежали нераскрытыми. В конце концов, прочесть их можно будет и в Меце, где, в общем-то, больше нечем заняться. А здесь, в Париже, нужно ловить каждый миг, тем более что Жильбер старался извлекать пользу даже из развлечений.

Чопорный, стылый, унылый в своей роскоши Версаль всё еще оставался затхлым царством стариков, и молодой двор, точно магнитом, тянуло в Париж. Эти вылазки делались инкогнито, и игра с переодеваниями, налёт тайны и нарушения запретов ещё усиливали веселье, горяча кровь. Вот и сегодня, привычно поднявшись по скрипучей лестнице на второй этаж таверны «Деревянный меч» на улице Ломбардов, Лафайет застал там младшего брата короля в окружении своих «рыцарей».

Его шумно приветствовали, а хозяин немедленно принёс и откупорил ещё две бутылки бургундского. Вся компания, бывшая уже под хмельком, решила изобразить господ из парламента, устроив шутовское заседание: граф д’Артуа был председателем, прочие разобрали роли адвокатов и советников, а Лафайет, сразу влившись в игру, вызвался стать генеральным прокурором.

Семнадцатилетний Карл д’Артуа — изящный, весёлый и прямодушный — совсем недавно побывал на заседании Парижского парламента и теперь, под видом игры, хотел излить свою досаду. Два месяца назад король, уступив главному министру Морепа, восстановил парламенты, заменённые ранее высшими советами. Если советники назначались правительством и получали жалованье из казны, то члены парламента свои должности покупали, уплачивая при этом «налог на присягу», который поступал в кассу Ордена Святого Духа. Старик Морепа видел в этом залог определённой независимости в отношении короля, которому господа из парламента могли делать замечания. Народ, считавший их своими защитниками, встретил новость бурным ликованием, однако Большая палата быстро оказалась под колпаком у принцев крови во главе с Конти, намеревавшихся диктовать свою волю Людовику XVI.

Сторонники реформ не сдавались и подали новый проект, который и предстояло рассмотреть на том самом заседании 30 января. Неожиданно для всех слово взял девятнадцатилетний граф Прованский и заговорил умно и бойко. Вкратце изложив содержание проекта из десяти статей, он высказался против двух из них: о должностных преступлениях и о замене парламента Высшим советом, разоблачая их тайный смысл, который якобы противоречил интересам короля. Артуа прекрасно понимал, в чём тут дело: Прованс с детских лет считался самым умным, образованным и изворотливым, то есть гораздо лучше подходившим на роль короля, чем дофин. Сохранить парламенты было для него шансом получить реальную власть, раз уж в номинальной ему было отказано по прихоти природы.