Любовь Лафайета

Все главные улицы Реймса были запружены народом. Французские и швейцарские гвардейцы выстроились частоколом от собора Богоматери до городских ворот, на мосту в два ряда стояли алебардщики, а далее, вдоль дороги, — шесть рот городской стражи и рота арке-бузиров. В час пополудни городские чиновники, отряд полиции с лейтенантом и два сержанта крепостного гарнизона с духовым оркестром выехали из Ратуши верхом и остановились в полулье[4] от Реймса, где к ним присоединились губернатор, интендант Шампани и другие представители королевской власти. Следом подкатила карета в виде колесницы Аполлона, предназначенная для Людовика XVI.

Июньское солнце сияло вовсю, чиновники томились от жары в своих чёрных костюмах с вытканной на них белой лилией. Неожиданное нашествие всполошило птиц, они перекрикивались встревоженными голосами, прячась среди стеблей озимой пшеницы; любопытные чибисы выглядывали из луговой травы и тотчас скрывались обратно; в вышине звонко свистели жаворонки.

Вот вдалеке запылила дорога — это оказались принцы. Прованс выбрался из экипажа и стоял со скучающим видом, не удостаивая никого своим вниманием; Артуа расхаживал по обочине, с наслаждением подставляя лицо мягкому ветерку, и смотрел из-под руки на трясогузок, торопливо перебегавших дорогу. Слуги быстро накрыли раскладные столы, уставив их походной снедью. Лёд растаял; Артуа поморщился, отпив тёплого вина. Прованс отказался, хотя очень хотел пить, и только вытер лицо влажным полотенцем. До города рукой подать, но ведь будут ещё всякие церемонии, длинные речи — на его лице не должно читаться, что он думает лишь о том, как дотерпеть до уборной. Где же его братец, наконец? Неспешность когда-нибудь его погубит…

Король приехал только в четверть пятого: он добирался другой дорогой. Встречающие засуетились; Людовик проследовал к церемониальной карете, куда уселись также его братья, герцог Орлеанский, его сын, герцог Шартрский, и принц Конде; процессия выстроилась и двинулась в город.

Впереди кортежа гарцевали трусцой королевские мушкетёры в голубых плащах поверх красных мундиров, на серых и вороных лошадях. Следом катили кареты министров и королевских чиновников, между ними и колесницей встроился отряд королевских пажей. Капитаны конной гвардии маршал де Ноайль и князь де Бово трусили верхом рядом с дверцами королевского экипажа, а командиры обеих мушкетёрских рот, лёгкой кавалерии и гвардейцев — рядом с задними колёсами. Далее шли двадцать четыре пеших лакея, за ними снова всадники — лёгкая кавалерия и лейб-гвардия короля, губернатор и генеральный наместник в Шампани, жандармы и чиновники.

Толпа зевак колыхалась, словно море; задние до боли вытягивали шеи и напирали на передних, солдаты отпихивали их назад. У городских ворот кортеж остановился. Людовик вышел к городским эшевенам, опустившимся перед ним на одно колено.

— О великий миг, сир! — заговорил бургомистр, словно читал монолог с театральных подмостков. — Сложить к ногам вашего величества смиреннейшее почтение и полнейшую покорность народа, который не нарадуется на вас, ведь ваше величество уже самим началом прекрасного царствования снискал всевозможные похвалы! Ликование народа, возгласы, идущие из самого сердца, исполненного любви к лучшему из королей, вернее моего слабого голоса убедят его в наших чувствах. Соблаговолите, сир, удостоить нас благоприятного взгляда, дабы наше счастье стало полным! Да здравствует король! — закричал он, обратившись к народу.

Возглас тотчас подхватили, он эхом прокатился в обе стороны: по городу и по окрестным полям. Бургомистр взял обеими руками большой серебряный ключ от города и передал его губернатору Шампани, тот вручил его королю, который принял ключ и отдал капитану своей охраны, после чего снова сел в карету. Колокольный звон слился с пушечным грохотом.

На процессию взирали сверху вниз статуи Благочестия и Правосудия — двух главных добродетелей нового монарха. Благочестие держало в левой руке французскую корону, а в правой — оливковую ветвь, Правосудие — весы, находящиеся в полнейшем равновесии, и фасцию, пряча её в складках своих одежд. На пьедесталах были начертаны латинские стихи, утверждавшие, что возлюбленный король, при котором правит закон, утвердит всеобщее равенство в своих владениях. Через улицу Ведь перекинулась Триумфальная арка, посвящённая Благотворительности — ещё одной королевской добродетели; у выезда на Новую улицу возвышался алтарь Верности, а чуть поодаль, у Госпитальной стены, — другой, в честь Милосердия.