Любовь, медицина и чудеса

В начале 1970-х годов, после более десяти лет работы практикующим врачом, я находил мою профессию весьма мучительной. Это не был типичный случай опустошенности; я справлялся с бесконечными проблемами, с напряженностью работы и с постоянными решениями, от которых зависела жизнь или смерть. Но меня приучили думать, что вся моя работа состояла в механических действиях с целью помогать людям, спасать их жизнь. Таким образом определяется успех в работе врача. Поскольку людям часто не становится лучше и поскольку в конечном счете каждый умирает, я снова и снова ощущал это как нечто вроде неудачи. Интуитивно я ощущал, что должен быть какой-то способ помощи в "безнадежных" случаях, выходящих за пределы моей роли механика, но прошли годы трудного развития, прежде чем я понял, как это делать.

Когда я начал этим заниматься, я предвидел, что буду каждый день встречаться с новыми проблемами. Это вызывало возбуждение и не давало мне скучать в моей практической работе. Но через несколько лет само это возбуждение стало однообразным. Я тосковал о легком дне, когда все шло бы по расписанию и были бы только обычные случаи. Но таких "нормальных" дней не было. Лишь впоследствии я научился смотреть на чрезвычайные случаи и даже на провалы в больничной процедуре, как на новые возможности помогать людям.

Врачи несовершенны. Мы всегда делаем все, что можем, но все же происходят осложнения. Хотя они обескураживают, они удерживают нас на твердой почве и не дают нам чувствовать себя богами. Случаем, больше всего пошатнувшим мою веру в себя, было ранение лицевого нерва у девушки, которую я оперировал в начале моей карьеры. Когда я увидел, как она пробуждается с парализованной половиной лица, я захотел навсегда куда-нибудь спрятаться. Это было потрясающее переживание – стать хирургом, чтобы помогать людям, и после этого обезобразить человека. К несчастью, я еще не понимал в то время, что моя типичная реакция врача – скрывать мою боль, когда что-то не получалось – никому не помогает.

Это никогда не проходило. Когда пациента вносили в операционную комнату с сильным кровотечением, персонал приходил в напряженное паническое состояние – до тех пор пока входил хирург. После этого узел был завязан в моем желудке, а все другие расслаблялись. Не было никого, кому я мог бы это передать. Поддержки я мог искать только внутри себя. В начале операции я обливался потом, а затем, хотя лампы горели так же ярко, как раньше, я охлаждался, если дело шло под контролем. Я привык отчаиваться в одиночку, ожидая совершенства от самого себя. Стресс преследовал меня и у себя дома. За несколько дней перед трудной операцией я снова и снова переживал ее в уме, молясь о благополучном результате и представляя себе, как это произойдет. Впоследствии, даже если все прошло хорошо, я внезапно просыпался среди ночи и ставил под вопрос мои решения. Теперь, после многолетнего воспитания моими пациентами, я способен принять любое решение, следовать ему, и оставить его позади, зная, что сделал все возможное. Подобно священнику, который чувствует себя одиноким, потому что не научился говорить с богом, врач чувствует себя одиноким, если он не научился говорить с пациентами.

Одна из худших трудностей – это иметь так мало времени для собственной семьи. Атлет может принять душ после игры и идти домой, но у врачей рабочий день часто не имеет конца. Я должен был привыкнуть к мысли, что быть дома в конце недели – это подарок, а не мое право. Более того, я страдал от этой двухдневной вины: когда я присваивал себе несколько часов, мне казалось, что я краду это время у моих пациентов, в то время как шестнадцатичасовые рабочие дни казались мне временем, украденным у моей жены и детей. Я не знал, чем ответить на это чувство вины и как внести единство в мою жизнь. Часто по вечерам я чувствовал себя слишком усталым, чтобы принести какую-нибудь радость моей семье, когда я приходил домой. Однажды я был до того измучен, что, отвозя домой свою няню, я машинально повез ее в больницу. Вероятно она думала, что я ее похищаю.

Даже в то время, которое я ухитрялся проводить дома, мне всегда казалось, что меня прервут. Мои дети всегда спрашивали: "Ты сегодня на вызове?" Когда я был на вызове, все нервничали, зная, что семейный вечер будет недолгим. Для большинства людей звонок телефона – это дружественный звук. Для нас же он означал беспокойство и разлуку.