Любовь моя

– Современные писатели очень любят политические события маскировать под фантасмагорию. Будут ли эти книги понятны через пару поколений, если и сейчас читатель с трудом догадывается, кого автор назвал перевернутым именем и что его герой натворил, допустим, в жестокие сталинские годы или в «веселые» девяностые? И какой в этих произведениях процент правды? – засомневалась Аня. – А недавно я прочитала книгу автора с громким именем и не поняла, зачем он вместо людей использовал каких-то чудищ с головами птиц, если ясно видно, что пишет он о сталинских временах, проевших нам мозги. До сих пор правду в глаза боится сказать?

– Не трепыхайся. Это в сталинские времена мания преследования у советских людей была массовая. Теперь-то чего трусить? Демократия. По каждому малейшему поводу, слава богу, не требуется уверений в лояльности власти. Никто не шныряет с холодно-стеклянными глазами, – засмеялась Инна. – Теперь это всего-навсего художественный прием, чтобы не было скучно. А что касается исторических фактов, то для этого существуют архивные документы. В них писатели могут отыскать крупицы исторической истины. Хотя кто теперь доподлинно может сказать, что было так, а не иначе?

– Я расхожусь с тобой по этому вопросу. Хорошо, что детективов сейчас пишут больше, чем фантастики. Она – уход от реальности. Лена, фантасмагория, гротеск – они не для тебя? – спросила Аня.

– Они – один из наиболее ярких и оригинальных способов выразить реальность. Но ты права, сама я не очень люблю фантастику. Просто это не мое, потому что для меня главный конфликт кроется не в окружающей действительности – хотя она тоже важна, – а в самом человеке. Я читаю фантастику – надо знать все направления и течения в литературе, – она бывает очень даже разная, но душа моя не проникается ею. И ничего тут не поделаешь. Каждому свое. Мой сын обожает произведения Пелевина.

– У него грубо и примитивно вылезает подтекст. Тебе, наверное, кажется, если реалистичность изображения действительности уходит на второй план, то духовный мир тут же выйдет на первый? – насмешливо спросила Инна Аню.

– Напротив, я пытаюсь тебе втолковать… Это ты у нас такая умная, а для неискушенного невзыскательного читателя…

На этой несуразной Аниной фразе Лена отвлеклась от спора подруг. Ее мысли уплыли в сторону своего понимания прозы современных авторов.

* * *

– …Какая жизнь, такие сюжеты: бессвязные, клочковатые, болезненно яростные, излишне эмоциональные, – пробурчала Аня. И тут же одернула себя: «В своем недовольстве я сама себе противна».

– У тебя от них всё в голове перемешалось? – непринужденно и насмешливо поинтересовалась Инна.

– Мне кажется, Пелевин злой и нелюдимый.

– Причем здесь характер автора? И потом, ироничный и язвительный – совсем не значит, что злой, – возмутилась Жанна и посмотрела на Инну, ожидая поддержки.

– Достоевский утверждал, что главное в человеке не ум, а то, что им управляет: характер, сердце, доброта, чувства, – сказала та и спросила:

А как тебе неповторимый Довлатов?

– То, что я находила в интернете – не очень… Я до него много читала о лагерях и тюрьмах. Но искорки встречаются, – осторожно сказала Жанна, ожидая очередного подвоха. – Может, туда отсылают то, что не продается?

– Вот так наезд! Черте что и сбоку бантик! Ну, если уж для тебя Довлатов не фигура… Ты, мать, его с кем-то путаешь. Его книги – живой документ общественной жизни. Невольно напрашивается вопрос… Хотя… его тонкая ирония не всем по мозгам. Правда, он ненормативную лексику применяет, – усмехнулась Инна.

– После Солженицына читать у кого-то о лагерях? Помню, он меня ошарашил, подавил. Я поняла, что в СССР была еще и другая жизнь, о которой я не знала. Этим счастьем открытия я обязана Лене. Считаешь, что от твоих слов я Довлатова принуждена буду воспринимать как-то иначе?.. Я слышала, что он хотел быть как Чехов, а стал модным писателем. Только мода не всех трогает, – «отшила» Инну Жанна.

– Она слыхала… Ну, ты даешь! – тонкие ноздри Инны гневно затрепетали, брови грозно сошлись на переносице, но она сдержалась и сказала ехидненько:

– Довлатов не обязан всем нравиться. Я тоже к нему избирательно отношусь. Он разный. Помнишь его «кружева»? В начале пути он один, через двадцать лет другой. Но он прочно обосновался в литературе. Его стилистическое влияние я замечаю даже в соцсетях. К тому же, у любого стоящего произведения есть первый слой, второй, третий. Не всякий читатель своим пониманием быстро добирается до сути авторской задумки, проникает в глубину. Что-то считывается в восемнадцать лет, что-то в тридцать. Тебя устраивает его фраза: «Альтернатива добра и зла подменяется альтернативой успеха и неуспеха»?