Любовь моя

– Почему ты пишешь? В книгах то, чего не осмеливаешься сделать или сказать в жизни? Чтобы освободиться от пережитого самой, что мучает и саднит? Хочешь снять болезненные вопросы с души, раздираемой противоречиями?

– Есть потребность исповедоваться, есть что сказать людям. Хочу делиться приобретенными знаниями. Знаю, не все их воспримут, но кто впитает, передаст их дальше, следующему поколению. Я не зарабатываю писательством, я этим живу. Без моих книг я бы не выдержала давления последних лет жизни. Теперь это еще и мое обезболивающее.

– Что трогает, о том и пишешь? Ты как камертон. А закончив очередную книгу, наверное, восклицаешь: «Свершилось!» И тут же берешься за следующую?

– Завершенная тема уже не трогает. Я выхолощена. Но мне нужно немного отдохнуть, отойти от нее, иначе не произойдет перезагрузки. И я молю Всевышнего дать мне сил для дальнейшей работы. Я никогда не прошу богатства, только здоровья и возможности делать что-то важное и полезное. Писательство заставляет меня ежедневно пересиливать слабость, нездоровье, вставать и идти к компьютеру. Я цепляюсь за каждый свободный час более-менее нормального самочувствия.

– Иногда я чувствую в твоей прозе присутствие метафизического, но не мистического начала.

– Мистика у Жанны. Знаю о ее тайном увлечении.

– Причуда вздорной барыньки.

– Осмеяла? Зачем?

– Стыдно признаться…

В книгах ты выступаешь от имени своего опыта?

– Только отчасти. Любой автор должен уметь влезать в шкуру, в душу своего героя. Толстой об этом поэтично сказал, но я только суть его слов помню. «Уметь взвесить душу героя на своих внутренних весах». То есть с собой сравнить.

– Чужая кожа прирастает к тебе, и ты мыслишь как твои герои? И от имени всего поколения говоришь? Приписываешь свои неврозы эпохе? – проехалась по подруге Инна. – Есть книги о детях и для детей. Какие тебе проще писать?

– Взрослым о детях.

– Мне кажется в твоих книгах для детей каждое слово на вес золота.

– Ты о краткости или… Мне они несравненно дороже тех, что написаны о взрослых. Жаль, что в издательстве меня обманули. Ни корректор, ни редактор не поработали на совесть. Столько огрехов пропустили! Я писала две последние детские книги, будучи, по сути дела, больной и не всегда чувствовала текст. Я не знала, но уже догадывалась о своей тяжелой болезни, а врачи считали мои ощущения мнительностью. А в издательство я приехала, еще не оправившись от химий, вот они и воспользовались тем, что я не могла их проконтролировать. Грустно, конечно, потому что невозможно исправить ситуацию.

– Те люди берегли себя. Из-за наличия совести у хороших людей, кроме душевных язв в организме возникает куча телесных болячек. Мой жизненный опыт говорит о том, что такое «воздаяние», к сожалению, настигает только добрых и честных. Бессовестным людям всё нипочем, – печально усмехнулась Инна.

– Лен, помнишь, как затаив дыхание вместе читали «Тома Сойера»? Упоительное занятие! Детям требуется живое голое переживание – источник радости, восхищения и сладкого ужаса. Им нужны шедевры бесхитростной силы, где перемешано смешное и страшное, радостное и грустное.

– Я в раннем детстве слишком часто и в больших дозах испытывала реальный страх и ужас. Мне их сверх головы надолго хватило, поэтому больше хотела читать о добром и красивом. Виталия Бианки любила. В его простых историях я видела отражение другого, прекрасного, но тоже грустного и очень близкого мне мира. Я сама была мышонком по имени Пик.

– Но ты и русскую народную песню «Бродяга» любила за ее сокрушающую энергию. «Бродяга на берег выходит…»

– Так ведь грустная. Одна я могла и поплакать с ней и над ней, и по струнам самодельного музыкального инструмента ударить, совершенно не умея играть… чтобы детское горе излить и душевно восстановиться. А Экзюпери, автора «Маленького принца», я полюбила за то, что он смотрел на Землю и на людей глазами поэта. Он считывал мою душу, мои мечты о счастье, в которое хотелось верить, но не верилось.

– А мне больше нравилось веревки на качелях закрутить, а потом вращаться, вращаться… как в космосе… И мечтать, мечтать…

– Разве ты «неустаревающего в столетиях» «Тома Сойера» не перечитывала спустя лет этак тридцать? Сознавайся.

– Перед алтарем и на коленях? – отшутилась Инна. – Я с племянниками, а потом и с их детьми, заново для себя открывала старых детских писателей. И новых тоже. Тебя и Риту. Ты – явление, уникальная неповторимость. Вслух тебя любила им читать. Ритм, движение фраз завораживало. Кто-то о твоих книгах сказал: «Мощная художественная сила… Глубинная линия гуманизма».

– Не преувеличивай. Просто мои книги эмоциональные. Но эмоциональность особая, внутренняя… стиснутая болью. Я некоторое время в детстве книгу «Дети капитана Гранта» любила. Но мне мешало читать ощущение, что эти путешественники – завоеватели, колонизаторы, что за высокими словами у них прячется стремление закабалить другие народы, загнать их под власть Англии. В этих людях иногда проявлялась чужая, не наша доброта. Автор будто заранее стремился расположить читателей в пользу своих героев.