Любовь на острове чертей (сборник)

В роли сочинителя я постараюсь тихонечко сидеть под сценой, в суфлерской будке и лишь иногда осторожно подавать голос; не честолюбия ради и не претендуя на роль демиурга, а в силу обыкновенного еврейского любопытства. Сами посудите — видеть всё изнутри, знать, чем кончится, и молчать! Помилуйте, что угодно, но только не это!

Сцену я предоставляю читателю, собственно, она уже перед вами, входите, чувствуйте себя не найдёнышем, из милости допущенным на барскую кухню, где высшие существа стряпают для ещё более высших существ, а шеф-поваром. Засучите рукава, прикиньте колпак, о-то-то начинаем варить кашу.

Впрочем, одну минутку. Мы, кажется, не обо всём договорились. Вернее, не договорились ни о чём.

Решайтесь: если вас не устраивают вышеперечисленные условия, — ищите себе другого автора, если же да — смело переворачивайте страницу.

Глава первая

педагогическая, полностью посвящённая проблемам литературы, истории, философии, а также поискам смысла жизни

Религию Гена ненавидел с детства. И дело тут не в особенностях воспитания или изначальной порочности души. Рос он бодрым пусей упитанного телосложения с плутоватыми глазками посреди необъятной физиономии. Родной город Делятин Гена покинул почти в бессознательном возрасте, и потому ссылки на атеистическое воспитание, благоприобретенное в России, нельзя считать состоятельными.

В Реховоте, куда кривая Исхода переместила семью зубного техника Тетельбойма, треть населения истово соблюдала строгие запреты еврейского закона, треть сочувствовала им на вербальном уровне, а оставшаяся треть относилась к первым двум с плохо скрываемым раздражением. В любом случае, ссылки на среду можно считать неуместными — среда к Гене была скорее дружественной, нежели враждебной.

Что же касается души… Тёмная это штука. Сколько книг о ней сложило любопытное человечество, сколько крови и чернил пролило, а суть предмета до сих пор неясна. И если уж кого обвинять в слепоте, непонимании детской души, так это непосредственного носителя идеи, а именно Гениного религиозного дедушку.

Наступления праздника весны и свободы, весёлого праздника Песах Гена всегда ждал с трепетом неприязни и обиды. Свежие весенние ветры пробуждали повышенный аппетит, шуршание и стоны молодой листвы доводили его до полубезумия. Весной Гена всегда ел больше обычного: булки и колбаса, печенье и жареная рыба с лёгким потрескиванием всасывались в его организм, словно конфетные фантики в жерло пылесоса.

Под жестяные выкрики торговцев Гена бродил по реховотскому рынку, дурея от красок и запахов. Карманные деньги исчезали, будто накрытые шапкой-невидимкой, но язык и нёбо продолжали трепетать и требовать ещё. И вот в самый разгар весенней оргии, посреди безумства гастрономии и бакалейного обжирательства, наступал пасхальный седер.

Нет, к самому обеду, то есть к чинному вкушению ломких листиков мацы вперемежку с фаршированной рыбой, бульоном и прочим традиционным изобилием у Гены претензий не существовало. Но подготовка, прелюдия или, выражаясь языком возвышенным, интродукция, повергала в трепет обильные килограммы его организма.

Ах, эта интродукция! Всё в ней — смысл, тщета и жизнь человеческая. Даже счастье, столь часто взыскуемое, но редко достигаемое состояние, по существу есть не само счастье, а его ожидание.

В отличие от прочих ед, пасхальный седер происходил, с Гениной точки зрения, чересчур замысловато. Сначала дед торжественно рассказывал сто раз слышанные байки про кровь, вшей, саранчу и прочую несъедобную гадость. История длинная, дед строгий и читает медленно, нараспев. Потом выпивали по бокалу сладкой наливки и, словно в насмешку, раскидывали на тарелки по маципусенькому — вот где настоящее зверство! — кусочку картошки. Аппетит уже распалён, безжалостный, беспощадный зверь, как спартанский лисёнок, терзает и треплет внутренности, а дед снова заводит свои нескончаемые «майсес» про Моисея и фараона.

Поначалу Гена пытался хитрить. Как бы ненароком он облокачивался на стол, прикрывая близстоящую тарелку, и незаметно подхватив кусочек снеди, потихоньку отправлял в рот. Незаметно и потихоньку с его, Гениной, точки зрения. Дед смотрел на эти проделки несколько иначе, и в результате столь откровенного несовпадения мнений традиционный текст Агады приобретал следующий характер:

— Рабами мы были у фараона в Египте, Гена не трогай мацу, но вывел нас Всевышний, рукою сильной, Гена, убери руки от рыбы, и дланью простертой, и оставь в покое хрен!