Любовь на острове чертей (сборник)

Для незавидной роли отца пострадавшего ребёнка Тетельбойм держался чересчур спокойно. Настолько спокойно, что посторонний наблюдатель мог заподозрить неладное — например, острую недостачу родительских чувств. К счастью, посторонних наблюдателей возле постели больного не оказалось, а непосредственным участникам было не до физиогномических наблюдений.

— Ну-у-у? — спросил отец.

Пафос дальнейшей сцены не укладывается в скромные рамки нашего повествования. Кто больше виноват: ближневосточная жара или южный темперамент, свободные евреи в свободной стране или косность преподавательского состава, — поди разберись! Сетовать на способности рассказчика право ни к чему: пропуски в повествовании вызваны одной лишь заботой о душевном здоровье читателей. Сомневающимся в искренности последнего утверждения автор рекомендует приехать в Израиль, отдать своё чадо в школу и полной грудью насладиться опущенным пафосом.

Выяснив отношения с преподавательским персоналом, отец перевел усталый взгляд на Гену.

— Вставай и пошли домой.

Ать-два. Так прыгают тигры через огненное кольцо. Унизительно, противно, усы можно обжечь, но деваться-то некуда!

Гена обхватил отца за руку, социальная работница и директор замкнули праздничную колонну. Процессия медленно пересекла приёмный покой и уже почти достигла двери, когда старшая медсестра подала голос.

— Минуточку, — возопила она на чистом иврите с невыносимыми для европейского слуха горловыми, носоглотными и желудочными звуками, — а документы кто оформлять будет?

Под документами она имела в виду обязательство об оплате. Мелочно, конечно, скаредно и держимордно, а с другой стороны, что, кроме долговых обязательств, можно назвать документом?

— Я?! — изумился отец Гены, — и я ещё должен платить? Ну и порядки: сперва избивают ребёнка до госпитализации, а потом требуют за это деньги! А полицию, расследование, суд — не хотите?

Он смерил онемевшую училку презрительным взглядом и медленно, как броненосец из гавани, покинул приёмный покой. Гена мелким бесом шелестел в кильватере. Солнце садилось в зелёные волны, изумрудная пена играла за кормой…

— Кто вызывал «скорую»? — спросила медсестра, держа наготове авторучку. Капля чернил дрожала и переливалась на кончике золотого пера, будто капелька яда.

— Я, — с трудом выдавила из себя математичка, уже сообразившая, к чему идёт дело.

— Вот вы и платите, — резюмировала сестра и опустила перо вниз. Было в этом жесте что-то величественно-римское, древнее, как бои гладиаторов и справедливое, словно жалкая участь побежденного.

— Подписывайтесь, подписывайтесь, — успокоил директор, — школа вернёт.

Школа, конечно, ничего не вернула, училка заплатила сполна за вызов, транспортировку и обследование плюс семнадцать процентов налога и с тех пор вела себя тише самой тишайшей мышки.

Несмотря на специфические отношения с преподавательским составом, учился Гена почти на «отлично». Знания входили в его голову легко и не сутулясь, там, где одноклассникам приходилось корпеть часами, ему хватало небрежного перелистывания страниц под неумолкаемое камлание рэпа. Читать по-русски Гена выучился шутя: одноклассник приволок в школу русскую книжку с картинками и с важными видам разбирал ее по складам на переменах. В просьбе дать посмотреть Гене было отказано: — все равно не поймешь, — презрительно фыркнул одноклассник, на всякий случай сжимая покрепче книгу.

Нет, вырывать ее из рук Гена не стал; его месть за оскорбление была утонченней и строже. Вечером он навалился на отца и заставил его объяснить русские буквы и по сказкам Пушкина. Ошалевший от столь интеллектуального занятия Тетельбойм долго не мог понять, в чем закавыка, пока Гена не объяснил.

— Утри, утри ему нос, сынок, — напутствовал зубной техник отпрыска и, засучив виртуальные рукава, потратил на воспитание сына целых тридцать семь минут свободного времени.

То ли родительское благословение сыграло свою роль, то ли в Гениной голове скрывались необычные, ждущие своего срока силы, но читать по складам он начал тем же вечером.

Есть такое понятие — целевое бытие. Много проблем терзают человека, разные задачи решает он, пытаясь прыгнуть одновременно вперед, вверх и в сторону. Результаты от такого мельтешения получаются пшиковые, а усилия — паровозные.

И сказали мудрецы, разобравшиеся в сути тщеты человеческой: да оставит муж, взыскующий цельности, множество трудов своих под солнцем и займется одним из трудов, доведя его до конца, дабы передохнув, заняться другим. И назовется занятие это целевым бытием, потому как лишь одну, но пламенную страсть исповедовать следует в каждую единицу времени.

Сам того не зная, Гена следовал советам мудрецов, и первым его увлечением стало чтение. Читал Гена много, но совершенно беспорядочно. Особенно способствовали тому громадные библиотеки бывших соотечественников. Уезжая из Советского Союза, они, как ненормальные, забивали контейнеры печатной продукцией, наивно полагая, будто там, на новой родине к Алексею Толстому станут относиться с прежним пиететом.