Любовь Орлова: Годы счастья

Гриша иногда останавливался около букетов, задумчиво подолгу разглядывал, улыбался. В эти мгновения, казалось, он вел с ней ему только слышный диалог… Тающий след сигарного дыма, летняя легкость воздуха, мягкие, сквозь листву, солнечные блики. Блаженная тишина…

Здесь все ласкало глаз. Безупречная ровность газона ничем не нарушалась. На нем позволено было расти одной-единственной елочке. Люба с Гришей посадили ее у террасы 9 мая 1945 года – незабываемый день…

Но мы не были еще на втором этаже. А туда вела из зала элегантно изогнутая лестница, раскинувшая широким веером ступени на плавном повороте. Она была веселого светлого дерева и вела в верхний коридорчик, полный света, который лился через стеклянную дверь террасы второго этажа. В коридорчике направо – дверь в ее спальню, налево – в его кабинет и на террасу. На стенах коридора фотографии с автографами – Чаплин, Дитрих, почерк Льва Толстого на его книжке для детей: «Любочке…» Маленькая Люба сама написала письмо великому старцу и в ответ получила его детские рассказы с личной подписью. И вдруг – как удар – вас останавливает единственный в мире взгляд: подлинник Модильяни, маленький женский портрет в его неповторимой манере. Длинная шея, глаза бирюзовые, без зрачков и оттого странно глубокие, смотрящие в никуда, мимо, мимо…

Гришин кабинет в какой-то степени повторял нижний зал в миниатюре. Белые стены, мореного дуба письменный стол, темные полки. На одной из них – еще один парусник. На столе – Любочкина фотография в рамке в форме сердца. Над диваном – ее же большой живописный портрет. Удлиненные локоны, преувеличенно пышные длинные рукава вечернего туалета.

Не только из коридора, но и прямо из кабинета можно было попасть на открытый балкон. Собственно, это была крыша нижней террасы. Выходишь – и паришь над землей прямо под небом, среди листвы деревьев… На другом конце коридорчика, как я уже говорила, дверь к Любочке. Ее спальня просторна, светла, ничего лишнего. И все – в ткани. Задрапирован туалетный столик-«бобик» с оборкой до пола, затянута тканью рама огромного зеркала, двуспальная кровать. Даже стенной шкаф – все в этой же ткани. И – такие же шторы. Шли годы. Ткань изнашивалась, ее приходилось менять. Меняла ее Люба примерно на такую же, привозила из Лондона, Парижа. И казалось, что цветы на светлом фоне все те же и каждый – на том же месте… И что очень важно, стенка в изголовье кровати и центр стенного шкафа были стегаными. В центре каждого квадратика – обтянутая красным пуговка. Любочка сама обтягивала эти бесчисленные маленькие кружочки. Пришив, решала, что цвет все же не тот. И – снова… Ее частенько можно было видеть сидящей на кровати с иголкой, склонившейся над этим нескончаемым рукоделием. А ванны тогда такой тоже ни у кого не было. Она была низко утоплена в полу. Залезая в нее, не надо было задирать ногу. Один царственный шаг – и ты в воде.

Когда дом был завершен, на многих соседних дачах появились беленые стены, потолки с балками. Камины. Соседями были Л. Утесов, И. Дунаевский, В. Лебедев-Кумач, И. Ильинский, С. Образцов… И хотя это был внуковский Поселок писателей, его называли поселком «Веселых ребят». Потом улицы поселка будут носить их имена: улица Лебедева-Кумача, улица Виктора Гусева. В пику не менее знаменитому поселку писателей в Переделкине исполненные патриотизма внуковцы дружно пели на мотив популярной песни: «…Но известно всем давно: Переделкино хваленое перед Внуковом г…но!»

Участки были у всех по гектару, домам и в домах – просторно. Гриша часто повторял: «Мы объездили чуть ли не весь мир, но лучше нашего Внукова нет места на земле». Они оба любили сидеть в шезлонгах на веранде. В хорошую погоду летом здесь обычно завтракали и обедали… Покой, ощущение защиты, надежности. Она любила сама вытирать пыль, наводить порядок. А его страсть к технике в полной мере ощущалась и в доме. Именно здесь я впервые, когда еще ни у кого не было ничего подобного, увидела магнитофон, телевизор, сверкающую никелем кофеварку, привезенную из Италии. Все почему-то были уверены, что она рано или поздно непременно взорвется, и мимо нее шли исключительно на цыпочках… Тостер, бутылки со слегка наклоненным горлышком, играющие музыкальную мелодию при наклоне.

Однажды за обедом, неотрывно слушая Григория Васильевича, я все же опустила глаза в свою тарелку. Когда я снова подняла их, то взгляд Григория Васильевича показался мне очень странным. Его глаза смотрели пристально, преданно, прямо-таки в самую душу, будто он ждал от меня какого-то откровения. Я опешила. Увидев мое явное недоумение, он рассмеялся и – снял с себя очки. Оказалось, что он из Америки привез так называемые «очки для заседаний». Преданно слушающие глаза были нарисованы на стеклах, и за ними можно было спокойно дремать во время скучных докладов. В зрачках же были дырочки, в которые, если что, можно было всегда все увидеть и оценить ситуацию.