Когда в лифт вошла Вика, началась возня: Шишликов ступил одной ногой в кабину, а сёстры молча попытались вытолкнуть его вместе с чемоданом наружу. Это у них не получалось: девичьим рукам не хватало силы, и Шишликову было даже неловко перед такой беззащитностью. Ему хотелось им помочь, но он не знал, как это сделать. В ход пошли привычные приёмы: Галя пыталась из-за спины сестры пнуть Шишликова. Это походило на неуклюжий детский мультфильм. Слышались выдохи усилий и вздохи тщетности. Ему стало стыдно за трагикомедию, и он протянул Гале руку:
– Ударь, если хочешь.
– Вот ещё! Не буду я бить по вашей тонкой дрожащей руке! – фыркнула она и унялась.
Следом успокоилась Вика. В тишине они проехали шесть этажей, но как только лифт открылся в вестибюле, сестра продолжила разбрасывать невыполнимые указания:
– Теперь немедленно езжайте домой.
– Мне завтра в Москву отсюда!
Идти за сёстрами становилось неприлично: по фойе разбрелись остатки публики, часть которой желала продолжить беседу с музыкантами, и Шишликову оставалось наблюдать за Галей со стороны. Сёстры устремились к центру зала и пристроились к седому семидесятилетнему старику – первому попавшемуся им на глаза знакомому. Шишликов прошёлся несколько раз вдоль стен с выставленными на обозрение фотографиями. Черно-белые художественные снимки не могли завладеть его вниманием, зато хорошо служили для отвода глаз. Девушки жаловались на преследователя и бросали на него косые взгляды. Бродить вокруг да около становилось глупо, он направился прямо к Гале. Подошёл и дотронулся до её предплечья:
– До свиданья!
– Мы с вами не будем прощаться! – сказала Вика.
– До свиданья, Галя!
Как только он убрал руку, она тут же одёрнула свою. С задержкой. Лучшего жеста для прощания не предвиделось, и Шишликов вышел под дождь.
Отличие летнего дождя на чужбине от дождя на Родине разительное. Но в чём оно заключалось, Шишликов не улавливал. То ли мокрый московский асфальт пах, а местный – стерильный – не имел запаха. То ли не хватало неровностей и ям с глубокими лужами. Не было близости, фамильярности с городом. Город был корректен, вежлив и равнодушен. Москва в летний дождь совсем неравнодушна. В московский ливень можно увидеть сотни солидарных улыбок. Пафос на промокших людях не удерживается, смывается водой вместе с пылью. Разоблачённые горожане перестают важничать и начинают замечать друг друга. Как бы Шишликов хотел промокнуть под дождём вместе с Галей.
Он шёл по пузырящимся лужам и представлял, как они вдвоём вдруг оказываются в раю. Рай чем-то похож на ботанический сад без посетителей и персонала. Чем глубже становились лужи, тем больше рай преображался в рязанскую деревню, утопающую в вётлах.
Она робко озирается по сторонам, ошарашенно одёргивает его:
– Стойте!
По привычке пытается игнорировать Шишликова и найти выход. На лугу топчутся три гнедые лошади и жеребёнок. Вдоль пологого берега белеют кувшинки. Галя направляется то в одну сторону, то в другую. После тщетных попыток она возмущена: лоб наморщен, но решительности в глазах нет. Она рассеянно смотрит на него и негодует:
– Что вы наделали? Верните меня сейчас же обратно.
– Как, Галя? Куда?
– Не притворяйтесь. Вы же это устроили. Верните меня на концерт в Тюлерандию.
Готовность зареветь, пусть ненадолго, пусть нарочно, стыдит Шишликова:
– Прости, Галенька. Возвращаю тебя к сестре. Только не хнычь.
Поезд
Туду-туду, туду-туду, тада-тада. Кому не знаком сдвоенный стук колёс набирающего ход поезда?
Первые детские умозаключения часто ошибочны. Если у тебя есть настоящая деревня с бабушками, роднёй, овцами и рекой, то вовсе не значит, что она есть у твоих школьных товарищей. Рассказывать о сельской жизни тем, у кого есть представление только о даче, – занятие трудное, а первый восторг повествования гаснет от многочисленных отступлений и разъяснений: