Любовь поры кровавых дождей

В конце казармы я заметил высокую фигуру Бушнева. Только я хотел ему что-то сказать, как передо мною вытянулся сержант Чурилин. Этого полнолицего, лысого, всегда довольного собой человека с выпячивающимся животом и тонким голосом я почему-то с самого начала невзлюбил, хотя старался, чтобы этого никто не почувствовал.

Чурилин окончил пединститут и до войны преподавал в школе. Наверное, поэтому он всегда держался важно, со всеми разговаривал свысока, лез не в свои дела и не упускал случая, чтобы пообщаться со мной.

— Товарищ майор, весь наш личный состав приносит вам глубочайшую благодарность за этот приятный сюрприз, — с артистической улыбкой начал он.

Я невольно улыбнулся, заметив рядового Нескина. Он стоял сзади Чурилина и, тараща глаза, смотрел на непрошеного оратора. Видно, удивленно соображал, что бы могло означать слово «сюрприз». Нескин — мордвин с Волги, мужчина крупный и грубоватый, в молодости был караванщиком и имел собственных верблюдов. Рассказывал он о них очень интересно, потому, если нам случалось беседовать, речь шла только о верблюдах. Специально, чтобы перебить Чурилина, я хотел спросить у Нескина, едят ли верблюды пальмовые листья, но в это время по казарме разнеслось: «Смирр-но-о!»

Раз такая команда давалась в моем присутствии, ясно было, что прибыл кто-то старше по рангу.

В дверях я столкнулся с Пудовкиным. Этот высокий, приятной наружности генерал-майор, всегда подтянутый, спокойный в разговоре и интеллигентный на вид, относился к числу тех начальников, которых не очень-то любят, но и не ненавидят. Про таких с интересом говорят только тогда, когда их назначают на новую должность или снимают со старой.

Принимая рапорт, он смотрел не на меня, а поверх моей головы — на пальму, и у него было такое выражение лица, словно он увидел в казарме вывозившуюся в грязи свинью с целым выводком поросят.

Сначала он молча обошел пальму кругом, потом, глянув на меня так, будто только что увидел, ехидно сказал:

— Дом отдыха здесь устроили. Премиленько! — И направился к моей рабочей комнате.

Генерал Пудовкин считался воспитанным человеком. Вернее, стремился слыть таковым. Он никогда не распекал подчиненных на людях, а обязательно вызывал к себе, но так, чтобы все видели и понимали: для взбучки.

Мы вошли в так называемый кабинет командира, где стоял грубо сколоченный стол, покрытый куском красной материи, и две садовые скамейки, которые приволокли сюда из парка.

— Что вы здесь устроили? Пивную или районный загс? Почему нарушаете воинский устав? Неужели вам неизвестно, что койки в казарме должны быть не ближе двух метров от окна? Диверсанты же с улицы смогут дотянуться до бойцов. Вы готовите своим подчиненным бойню и считаете, что проявляете о них заботу?! А куда вы оттащили пирамиды для винтовок? Или не знаете, что они должны стоять у входа, чтобы во время тревоги бойцы легко могли найти оружие? Да вы…

Заметив, что я хочу что-то ответить, раскрасневшийся как рак и чрезвычайно сердитый генерал своей интеллигентской рысцой поспешил к двери. Он не захотел вступать со мною в спор, чтобы не унижать собственного достоинства.

— Сейчас же убрать отсюда эту дурацкую пальму! Здесь не Ривьера, здесь казарма! — И поспешно добавил: — Советская казарма, казарма Красной Армии! Сейчас же вытащить и выкинуть в овраг! О выполнении приказа доложить… — он посмотрел на часы, — через двадцать минут! Ясно? — И, грозно поводя глазами, не дожидаясь ответа, он все той же интеллигентской рысцой протанцевал к выходу.

Следом продефилировала его свита. Среди сопровождающих я заметил одного из своих старших лейтенантов, Иовчука. Я знал, что именно он проинформировал Пудовкина о том, что в казарму притащили пальму, и теперь, довольный, шел за генералом.

Я не удержался и громко позвал:

— Товарищ старший лейтенант Иовчук, ко мне!

Старший лейтенант, он же заместитель командира батареи, остановился. Остановились и другие, шедшие за генералом, и посмотрели в мою сторону. Только генерал продолжал «плыть», мерно покачивая узкими плечами.

Старшему лейтенанту Иовчуку, видимо, очень хотелось быть поближе к начальству, чтобы успеть сказать по моему адресу несколько язвительных слов.

— Старший лейтенант, не слышите? — еще резче обратился я к нему, зная, что этот окрик больнее для него, чем удар хлыста.

Когда раскрасневшийся от бега, едва переводя дух, старший лейтенант предстал передо мною и с выражением сердитой готовности в маленьких глазках уставился на меня, я строгим голосом приказал:

— Возьмите эту дурацкую пальму и… — я хотел сказать «выбросьте», но язык не повернулся, — выставьте ее за полигоном. Выполнение доложить… — я тоже по-пудовкински посмотрел на часы, — через пятнадцать минут! Ясно?

— Ясно, — как побитый произнес старший лейтенант и отвел взгляд.

Я повернулся к нему спиной и пошел в свою рабочую комнату.

Я подошел к окну, выходившему к оврагу. В ожидании, пока вынесут пальму, я задумался; то одно, то другое видение представало перед моими глазами.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .