Любовь против (не)любви

— Да-да, твои бывшие родичи. Момент, — он высвободил вторую руку, создал двумя какое-то замысловатое светящееся плетение и швырнул в дверь.

Оно пролетело сквозь толстенную дубовую доску, будто её там и не было, и кажется, в кого-то попало — снаружи громко охнули и тоненько завизжали. Он засмеялся.

— Поняла, рыжехвостая? Они просто обнаглели от безнаказанности, эти ваши неумиручие, — наклонился и поцеловал её в нос. — А ты сонная очень красивая, знаешь? Только не пинайся больше, хорошо?

— Я постараюсь, — прошептала Катерина. — Спасибо.

— Я, конечно, ко многому привычный, но меня обычно даже мелкие не пинают, когда ко мне приходят.

— Мелкие? — не поняла она.

— Ну, всякие младшие, у меня много. Я же лучшая защита от ночных страхов, истинных и мнимых, не знала? Правда, сейчас уже все выросли. Ну, почти, разве только две малявки образовались, Марго и Тейка, и ещё Эме подрастает. Вернусь домой — втроём будут меня драконить, я их знаю.

— Это твои дети? — изумилась Катерина.

Он выглядел очень молодо, старше неё, но, кажется, ненамного.

— Дети, но не мои. Сестрёнка, почти сестрёнка и почти племянница. И они умные, потому что от меня не шарахаются. Советую брать с них пример. А сейчас вообще спать, ещё полночи до рассвета.

Он снова натянул одеяло по самую макушку, и обхватил её, и возле него и впрямь было тепло и как будто безопасно.

Надо же, лучшая защита от ночных страхов! Что ж, попробуем.

* * * *

В следующий раз Катерина проснулась от того, что её гладили по спине. Вот прямо гладили — кончиками пальцев, вдоль позвоночника, то поднимаясь до лопаток, то спускаясь вниз к ягодицам, очень нежно. И было светло.

Тьфу, рубаха же, ясное дело, задралась. Как всегда ночью. Заходите, люди добрые. Что делать-то?

Она только попыталась приоткрыть глаза, как её поцеловали — сначала один глаз, потом второй. Легко коснулись губами. Да что ж такое-то!

Набрать воздуха да высказать всё, что думает!

— С добрым утром, рыжехвостая, я же вижу, что ты не спишь, — уже улыбается, не успел проснуться, а уже улыбается!

— Кому доброе, а кому как, — проворчала Катерина и села на постели.

Он её не удерживал. Но — смотрел и улыбался. И — куда-то дел свою рубаху. И остался на нём только вычурный крест на вычурной цепочке.

Эх, Катерина залюбовалась. Молодой, сильный, гибкий. Горячий. Наверное, как-то похоже мог выглядеть Рональд, но — тот не улыбался, тот ухмылялся. А если и улыбался — то непременно с подтекстом и смыслом. А этот — разлёгся тут, понимаете ли, бери меня всего и без остатка.

— Отчего же утру не быть добрым? Тем более, я тебе обещал, что высплюсь и буду весь твой, — и смотрит-то как задорно!

Да среди Телфордов она ни у кого такого взгляда не видела за тот год с лишним, что здесь живёт!

— А мне оно надо вообще? — поинтересовалась она.

— Всем надо, — он дотянулся и погладил её щёку.

Коснулся кончиками пальцев, провёл средним пальцем от виска до угла губ. Обвёл губы. Дотронулся до кончика носа.

Да её за всю жизнь, то есть за две, никто столько не трогал! В той жизни — вообще мало трогали, что уж. Здесь — главным образом хватали. А чтоб вот так нежно…

— Ты… почему всё время меня трогаешь?

— Потому что тебя трогать очень приятно. Это отдельный вид наслаждения — трогать тебя.

— Потрогаешь и успокоишься?

— Потрогаю и соблазню тебя. Вдруг ты тоже захочешь… потрогать? — и подмигивает так значительно своими серыми глазами.

А глаза так и искрятся в неярком утреннем свете.

— Ну вот ещё, — а сама вдруг поняла, что ведь хочет!

Хочет дотянуться до его щеки, до ухоженной бороды и усов, до макушки. Или вот… что это у него на руках? У них что, бывают татуировки? Зачем? И шрамы, у него ещё и шрамы, несколько, тонкие — значит, давние, уже время прошло.

— Сомневаешься, — смеётся он. — Вот что, рыжехвостая — если я тебе так плох, то иди, держать не буду, защиту сейчас сниму, — и ведь вправду поднялся, размял пальцы. — Только ведь пожалеешь.

— О чём это я пожалею?

— О том, что не попробовала. А ведь могла. Когда тебе встретится не просто сильный маг, а ещё и такой редкостный, в вашей-то глухомани? — а глаза так и сверкают!

Берёт её за руку, гладит ладонь. Потом касается ладони губами — и не сводит с неё глаз. Сияющих глаз.

А потом притягивает её к себе за эту руку.

— Ну что? Решилась? — шепчет еле-еле, на грани слышимости.

И снова легонько целует — глаза, кончик носа, губы… Губы. Ох. За него ж приходится схватиться, чтоб… в общем, чтоб, а он только и рад, паршивец бессовестный.

— Постой. Вода есть? — она нервно дёргается, только что не подскакивает.

— Зачем? — не понимает он.

— Как зачем? А вдруг, ну… — язык почему-то не поворачивается сказать дальше.

— Успеем. Максимум — шесть часов, или — до рассвета или до заката. Боюсь, у нас столько времени просто нет, хотя я б не отказался, честно. Но если тебе так спокойнее…

Оставляет её на постели, сам встаёт и идёт к своим вещам, лежащим на столе и на лавке возле стола. Приносит оттуда флягу.

— Сама? Или вместе?

Что? Какое вместе?