Любовь Психеи и Купидона

Меня затрудняет одно: как описать дверь, служившую также окном и похожую на дверь наших балконов, притом описать так, чтобы деревенский характер ее был сохранен. Я так и не мог уразуметь, как все это было устроено. Достаточно будет сказать, что в этом обиталище не было никакой дикости, хотя вокруг все было диким.

Психея, осмотрев дом, объявила старцу, что хотела бы с ним побеседовать и пригласила его сесть рядом с ней. Он сначала отказывался, ссылаясь на то, что он простой смертный, но затем согласился. Обе девушки вышли.

— Тебе нет смысла, — сказала наша героиня, — скрывать от меня свое истинное положение. Ты не всю жизнь был рыболовом и говоришь правильнее, чем человек, имевший дело лишь с рыбами. Не может быть, чтобы ты не знал свет и не беседовал с вельможами. По происхождению ты много выше того, чем кажешься: твое обращение, разговор, воспитание, какое ты дал внучкам, даже сама опрятность этого жилища ясно говорят мне об этом. Прошу тебя, дай мне совет. Еще вчера я была счастливейшей женщиной в мире. Мой муж был влюблен в меня, он считал меня красавицей, а муж мой — бог Амур. Теперь он не желает больше, чтобы я была его женою; он не позволил мне даже стать его рабыней. Я несчастная бродяжка, которая всего боится: малейший ветерок внушает мне ужас, а еще вчера я повелевала Зефиру. При моем утреннем туалете присутствовало сто самых красивых и самых искусных нимф, они были счастливы услышать от меня хоть слово и, отходя от меня, целовали край моей одежды. Поклонение, забавы, театральные зрелища — во всем этом у меня не было недостатка. Стоило мне чего-нибудь пожелать, как мое желание тотчас же исполнялось, даже если желанный для меня предмет находился на краю света. Мое блаженство было так велико, что я уже не замечала ни новых нарядов, ни новых удобств. Я утратила все эти блага, утратила их по своей собственной вине, без всякой надежды когда-либо их вернуть: Амур слишком сильно разгневан. Я не спрашиваю тебя, перестану ли когда-нибудь его любить: это невозможно; я не спрашиваю тебя также, перестану ли жить, ибо избавиться от страданий мне запрещено. «Остерегись, — сказал мне мой муж, — посягать на свою жизнь!» Вот на какое существование я обречена: мне запрещено даже положить конец моей жизни. Увы, не сметь отчаиваться — это предел отчаяния. Но если я все же решусь на отчаянный шаг, какая кара ждет меня после смерти? Что ты мне посоветуешь? Влачить ли мне жизнь в вечной тревоге, страшась Венеры, ежеминутно боясь попасть на глаза слугам ее ярости? Если я окажусь в ее руках, — а это неминуемо случится, — она обречет меня на бесчисленные муки. Не лучше ли мне уйти в мир, где она лишена всякой власти? В мои намерения не входит вонзить в себя кинжал: боги да не допустят, чтобы я так ослушалась Амура! Но если я буду отказываться от пищи, если я позволю излить на меня свою ярость аспиду, если я случайно найду аконит и положу крупицу его себе на язык, велика ли будет моя вина? Неужели мне запрещено даже умереть от печали?

При имени Амура старец встал с места. Когда же красавица кончила говорить, он простерся ниц и, обращаясь с ней как с богиней, рассыпался перед нею в извинениях, которые не скоро кончились бы, если бы Психея не прервала их и не приказала ему, как красавица, царевна и богиня (он поочередно величал ее всеми этими титулами), подняться и высказать свои мысли свободно, а самое главное — отбросить эти звания, не дающие ей никакого утешения, как он ни щедр на них.

Старец слишком хорошо знал жизнь, чтобы состязаться в учтивости с супругой Купидона. Поэтому, усевшись, он сказал: