Любовь в эпоху перемен

Особенно его увлекла висевшая на стене метровая лента туалетной бумаги с портретиками смеющегося Рейгана.

— Оттуда? — спросил он.

— Оттуда.

— Ни фига себе!

— Где Зоя? Почему она мне не отвечает?

— В Затулихе. В городе ей нельзя. Можно оторву?

— Оторви. Но только одного. А почему в городе ей нельзя?

— Все считают, что Суровцева из-за нее ушли, — объяснил Илья, отрывая веселого Рональда. — Ты понимаешь, что такое городок, где все друг друга знают?

— Представляю, — кивнул Гена, вспомнив одинокую «Волгу» под ливнем.

— На Зою теперь пальцами показывают, как на немецкую овчарку.

— Брось, я немец, что ли? Неужели так плохо?

— Хоть брось, хоть подними. Ты москвич. А все зло из Москвы. Слушай, у них что, в каждом сортире Рейган?

— Нет, только в редакционном. Передай Зое: я скоро приеду.

— Лучше пока не надо.

— Почему?

— По кочану! У Болотиной рак. После твоего «Многоженца» она упала на улице, отвезли в больницу, нашли опухоль, запущенную. Но разве кому-то объяснишь? Все на Зою свалили…

— Она-то в чем виновата?

— На хрена ты написал, что она собирала для Болотиной библиографию?

— Ты же сам говорил: об этом все знают.

— Знают. А печатать-то зачем? Все знают, чем муж с женой по ночам занимаются, но никто не орет об этом на улице. Елизавета, кстати, помогла Зое комнату получить.

— Я не знал.

— Ты много чего не знаешь. Рытиков тиснул в «Волжской правде» статью против Суровцева. «Самодурство как стиль руководства». Раз пять на тебя ссылается. Не сам, конечно, написал, велел Пуртову. И знаешь, что еще он придумал?

— Что?

— Вызвал Вехова и предложил проводить заседания клуба «Гласность» в райкоме. Я — ответственный.

— Грамотно.

— Еще бы! Понял, как выкрутиться. Мол, посевную провалил, зато мыслю по-новому. А это важнее.

— И что?

— Ничего хорошего. Суровцев ушел по собственному, сидит у Болотиной в больнице. Говорят, узнать ее невозможно — после химии все волосы выпали. Скоро пленум обкома. Кадровый вопрос. Волков приедет — подчищать врагов перестройки. Народ волнуется. Хочет Петра Петровича выбрать на девятнадцатую конференцию. Скандал. Обещают демонстрацию перед обкомом устроить. Милицию подтягивают на всякий случай.

— А кто будет первым?

— Рытиков. После твоей статьи он у нас теперь самый перестроившийся получается!

— Это хорошо или плохо?

— Мне — хорошо, ему нравится, как я доклады пишу. Области — каюк. Вот какую бучу ты замутил, человек с золотым пером! Что Зое-то передать?

— Я приеду. Скоро. Совсем.

— На развод подал?

— Конечно!

— Не тяни. В городе даже не показывайся. Побить могут. Дуй прямо в Затулиху. Понял?

— А позвонить ей можно?

— Нельзя. С космической станцией «Восход» связь имеется, а вот с Затулихой нет. С тобой-то, если что, как поговорить? В редакции тебя не поймаешь.

— Запиши домашний.

— А ты разве дома живешь?

— Кооператив не готов… Отделывают.

— Можно я еще одного Рейгана оторву? Рытикову.

— Валяй!

— А где у вас тут в Москве морс наливают?

Гена повез Илью в Дом литераторов, где им принесли большой заварной чайник с водкой, две чашки и блюдо разносолов. Вокруг густо сидели писатели, народ неказистый и обиженный. За каждым столиком кого-нибудь ругали: редакторов, власть, жен, знаменитых собратьев, социализм, климат, коммунистов, дефицит, Запад, прорабов перестройки, грандов гласности, евреев, немытую Россию… Пьяный поэт Заяц, качаясь на стуле, как бедуин, повторял на все лады: «Суки, суки, суки, суки…» Потом упал навзничь. Между столиками бродил краснолицый мужичок со шкиперской бородкой — председатель отделения Общества трезвости. Он озирал народ с пристальной суровостью, время от времени подходил к кому-нибудь и строго спрашивал:

— Что пьем?

— Нарзан! — в подтверждение ему наливали из минеральной бутылки.

— А почему не шипит?

— Выдохся.

Шкипер выпивал, морщился, закусывал, разрешающе кивал и шел дальше. После второго чайника Илья объявил, что если Скорятин испортит Зое жизнь, он его убьет. Гена поклялся не испортить и спросил:

— А почему все-таки один пистолет не заряжен?

— Ну тебя замкнуло. Ладно, давай рассуждать!

— Давай.

— Допустим, первый пистолет без пороха. Теперь твоя очередь стрелять. Сможешь всадить пулю в лоб человеку с белыми от ужаса глазами?

— Не смогу.

— Вот и ответ.

— А если первый пистолет заряжен?

Колобков долго смотрел на журналиста с пьяной неприязнью, потом сказал:

— Вот за это я и не люблю вашу Москву!

— Вам покрепче?

— Что? — очнулся Скорятин.

Оля разливала по чашкам коричневый чай.

— Геннадий Павлович, вы не забыли, через пять минут совещание! — с нарочитой озабоченностью напомнила секретарша.

— Какое еще совещание?

— Ну как же! — растерялась она.

— Ах, ну да… Потом, попозже…

— Понятно, — кивнула помощница, обиделась и пошла к двери.

— Она у вас что, двухмужняя? — тихо спросил Николай Николаевич, сопроводив оживающим взглядом вольноопределяющиеся ягодицы Ольги.

— С чего вы взяли?

— Когда в организме женщины соперничают два мужских семени, этого не скроешь. На чем я остановился?

— На пьянстве.