Любовь в эпоху перемен

Вокруг властной пары деликатно сплотились женщины разных возрастов, но объединяло их общее выражение усталой интеллигентности, характерное для библиотечных работниц. Скорятин незаметно кивнул и заинтересовался большим шкафом, различив сквозь стекло названия на корешках: «Декамерон», «Пером и шпагой», «Анжелика и король», «Мастер и Маргарита», «Последнее дело Мегрэ», «Проклятые короли», «Аэропорт», «Немного солнца в холодной воде»… Это были так называемые книги повышенного спроса, выдаваемые на руки только с разрешения директора.

— Да-да, у нас неплохие фонды. Областной коллектор не обижает, — объяснила Болотина, проследив взгляд гостя. — Так чем обязаны, Геннадий Павлович? Давно столичная пресса нами не интересовалась.

— Да вот сигнал поступил в редакцию.

— Интересно, что за сигнал? — удивилась она, явно зная про жалобу.

— Пишут, вы отказали от дома клубу «Гласность».

— Илья Сергеевич, а вы разве не объяснили товарищу суть конфликта? — спросила она таким тоном, словно заведующий отделом пропаганды и агитации служил у нее садовником.

— Не успел… — замялся Колобков, возвращаясь из мечтательных далей в сложноподчиненную действительность.

— Странно. Да, я отказала.

— Почему же? Вам не нравится гласность? — задушевно уточнил Гена.

— Гласность мне нравится. Я не люблю безответственной болтовни. Но главное не в этом.

— Ничего, если я включу диктофон?

— Пожалуйста. Нам скрывать нечего. В нашей области гласность была и до гласности. Дело в другом. В библиотеке стали пропадать книги. Редкие. Например, Бердслей издательства «Шиповник» исчез из КОДа.

— Откуда исчез?

— Из отдела книг ограниченного доступа.

— А вы уверены, что виноваты именно члены клуба «Гласность»?

— Уверена. Как только они перестали здесь собираться — больше ничего не пропало. К тому же Вехов давно занимается перепродажей книг. Его уже задерживали за спекуляцию.

— А если это все-таки совпадение?

— Вряд ли. Но в любом случае, библиотека не место для митингов.

— А если от митингов зависит будущее страны?

— Если будущее зависит от митингов, это катастрофа, — вздохнул Илья.

Открылась дверь, и вошла молодая женщина с подносом. Судя по белокурому хвостику, перетянутому резинкой, это была она, грёза бедного Колобкова. Спецкор ожил: хороша! Бабушка Марфуша про таких говаривала: «Все при ней и сверьху дадено». Библиотекарша скользнула по москвичу янтарным взором, и он затомился предчувствием. В последние сутки с ним случились важные перемены: чувство неотторжимости от Ласской вдруг угасло, исчезло, а в груди снова, как в юности, забилось голодное сердце. Вчера, выпив в вагоне-ресторане, Гена пристал к хорошенькой проводнице, чего прежде с ним не случалось, и, судя по ее розовощекому негодованию, своего бы добился, будь маршрут подлинней, до Ульяновска, например…

Зоя тем временем расставила на журнальном столике чашки, сахарницу, вазочку с овсяным печеньем, налила кофе гостям. Делала она все это легко, красиво, завораживая естественной бытовой грацией, которая встречается редко, очень редко, почти даже и не встречается.

— Спасибо, голубушка, ступай! — приказала Болотина, словно добрая помещица, отсылая горничную за ненадобностью.

Зоя пошла к выходу, однако на пороге остановилась и оглянулась на владычицу с мольбой:

— Елизавета Михайловна!..

— Ах, ну да, — нехотя спохватилась барыня. — Рекомендую, Геннадий Павлович, наша лучшая сотрудница Зоя Дмитриевна Мятлева. Заведует абонементом. Между прочим, ваша… как это сейчас говорят… фанатка!

— Неужели? — смутился Скорятин, словно народный артист, узнанный в трамвае.

— Представьте себе, «Мир и мы» — ее любимая газета. Не пропускает ни одной вашей публикации. Какую, бишь, статью мы обсуждали на собрании трудового коллектива?

— «Две полуправды равняются лжи», — покраснев от удовольствия, сообщила Зоя.

— Ну и как? — благосклонно спросил автор.

— Потрясающе! Мы даже хотели вам коллективную благодарность направить.

— А что ж не направили? — ревниво усмехнулся Колобков.

— Постеснялись.

— Не знала, что ты у меня такая стеснительная, — нахмурилась Болотина. — Ну, проси, пока я добрая!

— Геннадий Павлович, выступите, пожалуйста, перед читателями!

— Когда?

— Сегодня. Вообще-то мы хотели обсудить статью Шмелева в «Новом мире»…

— «Новые тревоги»? — удивился Скорятин. — А вас не смущает, что Коля замахнулся на Карла нашего Маркса?

— Ну и что? Марксизм ведь не догма. Но Шмелев подождет. Вы к нам приехали, такого случая больше не будет. Мне когда сказали, я не поверила, думала, разыгрывают. По-ожалуйста!

Она говорила с тем же волжским оканьем, что и Болотина, Илья или Николай Иванович. Но говорок белокурой библиотекарши совсем не казался провинциальным просторечьем, от которого страдает привередливое московское ухо.

— По-ожалуйста!

От Зоиного «о», теплого, мягкого и округлого, как бабушкин шерстяной клубок, Скорятин буквально сомлел.

— Даже не знаю… Я, в общем-то, совсем по другому поводу…. Мне бы встретиться с членами клуба «Гласность», с Веховым… Он нам письмо написал. Жалуется…

— Мы их тоже позовем. Можно, Елизавета Михайловна?

— Конечно, у нас же гласность.