Любовь в ритме танго

— Нет. Моя мама никогда не говорит о политике. Я так подумала, потому что дедушка погиб на войне, но ты никогда не рассказывала нам об этом, поэтому… Если бы вы поддерживали Франко, вы бы вели себя иначе, более гордо, что ли… Разве нет? Я хочу сказать… — я колебалась и даже с силой сжала кулаки, потому что так мне было легче искать подходящие слова, чтобы не сказать ничего лишнего, — если бы он умер за Франко, то стал бы героем, и я подумала, что тогда бы мне о нем рассказали, потому что иметь героя в своей семье очень почетно, а здесь… Поэтому я думаю, что вы были на противоположной стороне, а дедушка умер за другие идеалы. О таких смертях не рассказывают, так ведь? И о нем не говорят, так что… И папа мало рассказывал о нем, поэтому у меня сложилось впечатление, что он хочет, чтобы о дедушке вообще никто не знал, тем более мы. Ты меня понимаешь?

— Да, я тебя прекрасно понимаю.

Я встала, чтобы убрать глубокие тарелки, а бабушка начала накрывать стол для второго — свиного филе в тесте, которого я еще никогда не пробовала, но старалась уловить аромат этого блюда через табачный дым.

— И, кроме того, — добавила я, пока бабушка зажгла новую сигарету и села рядом, — эта комната, республиканский флаг, фригийская шапка, все так типично. Я не так много понимаю в политике, но все же кое-что понять могу.

— И все-таки, — перебила меня мягко бабушка, — мы никогда не были красными.

— Нет?

— Нет. Мы были… Как же объяснить, не знаю, поймешь ли. Ты не разбираешься в политике. Никто из твоего поколения ничего не понимает в политике родной страны, так что мне придется очень постараться, чтобы объяснить. Во-первых, мы были республиканцами, а твой дедушка состоял в социалистической партии, куда он вступил еще в юности, еще задолго до того, как я с ним познакомилась. Во-вторых, мы были левыми, мы всей душой разделяли левые взгляды. Мы выступали за аграрную реформу, экспроприацию латифундий, обязательное гарантированное образование, закон о разводах, светское государство, национализацию церковных земель, право на отдых и тому подобное. Мы никогда не были марксистами, у нас не было строгой дисциплины. Наши друзья называли нас вольнодумцами или радикалами до тех пор, пока Леррус не основал свою партию, которая ничего общего не имела с нами. Мы действительно были вольнодумцами, радикалами, хотя на самом деле, если и были похожи на кого-то, то больше всего на анархистов, но другого типа. Анархия — синоним глупости, двусмысленности, бесцельного существования, а мы не хотели, чтобы к нам можно было отнести хотя бы один из этих признаков. В любом случае мы были очень независимыми, мы никогда не вступали ни в одну партию.

— Но голосовали за красных?

— Ничего подобного. Твой дедушка, когда был жив, голосовал за анархистов — по глупости, я бы сказала… Я же только несколько раз смогла проголосовать, когда приняли закон об избирательном праве и разрешили голосовать женщинам. Я только в 36 лет, точно, именно тогда, проголосовала за Народный фронт. Дедушка даже немного рассердился на меня.

— А как он голосовал?

— Он воздержался. Он не был связан с коммунистами. Хайме был особенным человеком, часто казался нелепым, противоречивым. Когда его в этом упрекали, он спрашивал, что такое норма, кто ее видел и когда, в чем состоят правила поведения людей и что такое мир вокруг нас… Но никто не мог ему четко ответить. «Так что во мне скрыт дефект божьего творения», — повторял он. Хайме всех оставил с носом, — бабушка усмехнулась, как будто рассказанная ею история произошла только что. Она радостно постучала каблуками по полу, как бы подчеркивая свой триумф. — Даже если оставить в стороне его речи, он мне казался необыкновенным человеком, очень сообразительным и умным, поэтому он решил стать адвокатом. Он был самым молодым ординарным профессором в Европе. Ты об этом знаешь? В том самом году, когда Франко стал генералом, тоже самым молодым в Европе. Ясно, что некоторые газеты писали больше о первом, чем о втором человеке. Так что теперь ты будешь иначе думать о своем дедушке.

— Как вы познакомились?

— О! Ну… — теперь ее голос звучал иначе — задрожал, в нем слышалась радость двадцатилетней участницы «Атенея» во время Второй испанской республики. — Это случилось ночью на одной пирушке, в Тихоне… Я, полуголая, танцевала на столе чарльстон, а он подошел поближе, чтобы посмотреть.

— Что-о-о?

Мы рассмеялись, я удивленно вытаращила на бабушку глаза.

— Не верю, — пробормотала я, смеясь. Я не могла поверить в то, что говорила бабушка.

— Конечно, ты не веришь, — сказала она, — ты не можешь себе этого представить, потому что живешь в захваченной стране, прошло слишком много лет, за эти годы многое изменилось. Иногда я думаю, цель франкистов и состояла именно в том, чтобы стереть память о прошлом нашей страны, оторвать нас от корней, от прошлого, помешать тебе, моей внучке, дочери моего сына, понять нашу общую историю. Это было действительно так, как я рассказываю.