Читаем Любовь в Серебряном веке. Истории о музах и женах русских поэтов и писателей. Радости и переживания, испытания и трагедии… полностью

Любовь в Серебряном веке. Истории о музах и женах русских поэтов и писателей. Радости и переживания, испытания и трагедии…

17 ноября он в первый раз читает свои стихи на публике в Петербурге, в «Бродячей собаке». Публика аплодирует.

Крученых продолжает рассказ: «Бурлюк, Маяковский и я после этого предложили „Бубновому валету“ (Кончаловскому, Лентулову, Машкову и др.) издать книгу с произведениями „будетлян“[71]. Название книги было „Пощечина общественному вкусу“. Те долго канителили с ответом и, наконец, отказались. У „Бубнового валета“ тогда уже был уклон в „мирискусничество“».

В отличие от символистов, ищущих разгадки катаклизмов настоящего в прошлом, в отличие от «новокрестьянских» поэтов – Клюева, Есенина, Демьяна Бедного, завороженных переменами, которые происходят «здесь и сейчас» и пытающихся угадать, к чему эти перемены приведут, футуристы самим названием своим утверждают, что они уже живут в будущем. Позже, в пьесах Маяковского «Мистерия-буф», «Клоп» и «Баня», эта поэзия отрыва, разрыва с прошлым будет провозглашена с необычайной яркостью и четкостью: «Товарищи! По первому сигналу мы мчим вперед, перервав одряхлевшее время. Будущее примет всех, у кого найдется хотя бы одна черта, роднящая с коллективом коммуны, – радость работать, жажда жертвовать, неутомимость изобретать, выгода отдавать гордость человечностью. Удесятерим и продолжим пятилетние шаги. Держитесь массой, крепче, ближе друг к другу. Летящее время сметет и срежет балласт, отягченный хламом, балласт опустошенных неверием». Правда, в пьесе балластом оказались партийные аппаратчики новой Советской республики. Но это – дело будущего (хотя уже не такого далекого). А пока – молодые будетляне с удовольствием бросают с «корабля современности» балласт старой культуры. Им кажется, что только он мешает им начать «езду в незнаемое».

Крученых рассказывает: «Я помню только один случай, когда В. Хлебников, В. Маяковский, Д. Бурлюк и я писали вместе одну вещь – этот самый манифест к „Пощечине общественному вкусу“.

Москва, декабрь 1912 г. Собрались, кажется, у Бурлюка на квартире, писали долго, спорили из-за каждой фразы, слова, буквы.

Помню, я предложил: „Выбросить Толстого, Достоевского, Пушкина“.

Маяковский добавил: „С парохода современности“.

Кто-то: „Сбросить с парохода“.

Маяковский: „Сбросить – это как будто они там были, нет, надо бросить с парохода…“

Помню мою фразу: „Парфюмерный блуд Бальмонта“.

Исправление В. Хлебникова: „Душистый блуд Бальмонта“ – не прошло.

Еще мое: „Кто не забудет своей первой любви – не узнает последней“.

Это вставлено в пику Тютчеву, который сказал о Пушкине: „Тебя ж, как первую любовь, России сердце не забудет“.

Строчки Хлебникова: „Стоим на глыбе слова мы“.

„С высоты небоскребов мы взираем на их ничтожество“ (Л. Андреева, Куприна, Кузмина и пр.)…

Закончив манифест, мы разошлись. Я поспешил обедать и съел два бифштекса сразу – так обессилел от совместной работы с великанами…».

Кстати, Хлебников и Маяковский, Крученых и Хлебников, Крученых и Маяковский тоже оказались «заклятыми друзьями». Алексей Евсеевич вспоминает: «С Маяковским мы частенько цапались, но Давид Давидович, организатор по призванию и „папаша“ (он был гораздо старше нас), все хлопотал, чтоб мы сдружились». В самом деле трудно не сдружиться, когда против тебя весь литературный бомонд, а кажется – что и весь мир[72]. Крученых вспоминает: «Писали они по одному рецепту:

– Хулиганы – сумасшедшие – наглецы.

– Такой дикой бессмыслицей, бредом больных горячкой людей или сумасшедших наполнен весь сборник…

Бурлюков дураков и Крученых напридачу на Канатчикову дачу…

и т. д.

Таково было наше первое боевое „крещение“!»

Альманах «Пощечина общественному вкусу» вышел 18 декабря 1912 года, где напечатали два стихотворения Маяковского – «Ночь» и «Утро».

Первое – со знаменитой метафорой:

А черным ладоням сбежавшихся окон раздали горящие желтые карты.

Второе – с так называемыми «глубокими» (жуток – шуток, жуть – взглянуть), неточными, но свежо звучащими, рифмами (роз – возрос, зигзагом – за гам), с которыми так любил работать Вадим Шершеневич[73].