Любовь в Серебряном веке. Истории о музах и женах русских поэтов и писателей. Радости и переживания, испытания и трагедии…

В Народном доме на Петроградской стороне шел «Борис Годунов» с Шаляпиным. Но в дневное время артистам приходилось очищать улицы города от снега – коммунальные службы с этим не справлялись. Также принято решение начинать спектакли раньше, «чтобы при возвращении домой публика как можно меньше рисковала быть ограбленной», для артистов, которые боятся поздно возвращаться домой, устраивают «ночлежки» прямо при театрах. Часть театров реквизировали под нужды Комитетов рабочих и солдатских депутатов. В труппах проходит первая волна увольнений.

Газеты пишут: «Сокращение имеет в виду определенную группу артистов, взятых при царском правительстве по протекции разных влиятельных особ. Среди артистов этой категории имеются даже такие, которые страдают физическими недостатками, делающими их совершенно непригодными для сцены. От этого балласта решено избавиться».

Последствия разрухи сказывались вплоть до 1928 года. В Петербурге ухудшалось водоснабжение, в мае – начале июля 1918 временное прекращение хлорирования воды вызвало вспышку эпидемии холеры. Маяковский – «ярый враг воды сырой» – будет писать в 1921 году плакат для Главполитпросвета:

Гражданин! Чтоб не умереть от холеры,
заранее принимай такие меры:
не пей сырой воды,
воду όную пей только кипяченую.
Также не пей на улице кваса.
Воду кипятить – работы масса.
Чтоб с квасом своим поспеть рано,
просто приготовляют его из-под крана.
Не ешь овощей и фруктов сырых,
сначала кипятком обдавай их.
Если муха мчит во весь дух,
прячь пищу: зараза от мух.

И тем не менее он – в своей стихии. Вот каким запомнился он Наталье Крандиевской-Толстой, с которой случайно встретился в один из своих приездов в Москву: «Москва. 1918 год. Морозная лунная ночь. Мы с Толстым возвращаемся с литературного вечера у присяжного поверенного Кара-Мурзы.

С нами попутчики до Арбата писатели Борис Зайцев, Осоргин и Андрей Соболь. Идем посредине улицы, по коридору, протоптанному в сугробах пешеходами. Ни извозчиков, ни трамваев, ни освещения в городе нет. Если бы не луна, трудно было бы пробираться во тьме, по кривым переулкам, где ориентиром служат одни лишь костры на перекрестках, возле которых постовые проверяют у прохожих документы.

У одного из таких костров (где-то возле Лубянки) особенно многолюдно. Высокий человек в распахнутой шубе стоит у огня и, жестикулируя, декламирует стихи.

Завидя нас, он кричит:

– Пролетарии, сюда! Пожалуйте греться.

Мы узнаем Маяковского.

– А, граф! – приветствует он Толстого величественным жестом хозяина. – Прошу к пролетарскому костру, ваше сиятельство! Будьте как дома. Он продолжает декламировать. Тень на снегу от его могучей фигуры вся в движении и кажется фантастической. Фантастичны и личности из всегдашней его свиты, стоящие рядом: один в дохе, повязан по-бабьи чем-то пестрым поверх шапки, другой, приземистый, в цилиндре, сосредоточенно разглядывает костер в лорнетку.

Маяковский протягивает руку в сторону Толстого, минуту молчит, затем торжественно произносит:

Я слабость к титулам питаю,
И этот граф мне по нутру,
Но всех сиятельств уступаю
Его сиятельству – костру!

Пауза.

– Вот это здорово, – говорит Толстой, слегка растерянный.

Вокруг костра оживление, смех.

– Плохо твое дело, Алексей, – с мрачноватым юмором замечает Андрей Соболь, – идем-ка от греха…

Но Толстой не уходит. Он смотрит, не отрываясь, на Маяковского, видимо, любуясь им. Он не до конца понимает убийственный для себя смысл экспромта.

Продолжая путь, мы спускаемся с Неглинной горы к Охотному ряду. Слева зубчатая древняя стена кажется мостом из XVII века в XX. Эту иллюзию усугубляет пустынная тишина города да старожилы-звезды над ним, много видевшие на этом свете.

Мы долго идем молча, поскрипывая валенками, потом Толстой говорит:

– Талантливый парень этот Маяковский. Но нелепый какой-то. Громоздкий, как лошадь в комнате.

Попутчики смеются, и никто из нас не подозревает, что, спустившись по Тверской до угла Садовой и сворачивая налево, мы пересекаем занесенную глухими сугробами будущую площадь Владимира Маяковского».

Меж тем, еще весной 1918 года – Эльза Каган уезжает за границу и выходит замуж за французского офицера Андре Триоле. Маяковский снимает комнату на Жуковской улице, в одном доме с Бриками. А Лиля наконец решается любить его.

«Только в 1918 году, проверив свое чувство к поэту, я могла с уверенностью сказать Брику о своей любви к Маяковскому. Мы все решили никогда не расставаться и пройти всю жизнь близкими друзьями, тесно связанными общими интересами, вкусами, делами», – пишет она.

Маяковский, Лиля и РОСТА