Любовь в Серебряном веке. Истории о музах и женах русских поэтов и писателей. Радости и переживания, испытания и трагедии…

После начала войны, когда Толстой уезжает на фронт корреспондентом, Наталья работает в лазарете. Позже ее воспоминания Алексей Николаевич использует для «Хождения по мукам», и вообще она станет прототипом Кати – одной из героинь романа. (Надежда – будет прототипом Даши, младшей сестры Кати, а влюбленного в нее молодого инженера Ивана Телегина Толстой «спишет» с жениха, а после – мужа Надежды – архитектора Петра Файдыша). Наталья узнает о помолвке Толстого с Кандауровой, и ей кажется, что все кончено. Но Толстой пишет ей с фронта, и она не может не читать его писем, а прочитав, не может не надеяться на новую встречу. Наконец, он возвращается в Москву и сразу же, прямо с поезда, отправляется к ней в госпиталь. Ведет в ресторан пить кофе и говорит, что действительно помолвлен с Маргаритой Кандауровой, но не любит ее: «Маргарита – не человек. Цветок. Лунное наваждение. А ведь я-то живой! И как все это уложить в форму брака, мне до сих пор неясно».

Наталье же эти признания не кажутся смешными, напротив – они трогают ее: «Что-то незрячее было в нем, как у большого щенка. И чувство старшего к младшему (взять за руку, вести), чувство, так похожее на материнское, впервые шевельнулось во мне к этому человеку». Возможно, именно такая любовь нужна была Толстому: одновременно и покровительственная, и бескорыстная. Временами мы все нуждаемся в такой любви, но редко бывает по-настоящему благодарны за нее. Нам кажется, что мы получили ее потому, что мы – такие замечательные, а не потому, что человек, встретившийся нам, умеет так любить. Но пока перспектива обрести новую мать, кажется, привлекает Толстого больше, чем перспектива стать мужем-отцом юной, но весьма целеустремленной балерины: «Помню, однажды вечером, подбрасывая полено в мою печь, Толстой занозил себе палец. Я вынула занозу пинцетом, прижгла йодом. Он сказал: «Буду теперь каждый день сажать себе занозы. Уж очень хорошо вы их вынимаете, так же легко и не больно, как делала покойная мать». Я промолчала, ваткой, намоченной в одеколоне, вытерла пинцет, потом пальцы. Толстой продолжал: «В одну из наших встреч, прошлой зимой, вы как-то раз сказали, что для женщины любить – это значит, прежде всего, оберегать, охранять. Это вы правильно сказали».

А может быть, ему нравится с ней разговаривать? «Особенно интересными и содержательными они становились в передней. Здесь Толстой, уже в шубе и шапке, надолго прирастал к деревянному косяку, договаривая самое важное, без чего, казалось, никак нельзя разойтись. Мы говорили об искусстве, о творчестве, о любви, о смерти, о России, о войне; говорили о себе и о своем прошлом». Советовал же Ницше: «При вступлении в брак нужно ставить себе вопрос: полагаешь ли ты, что ты до старости сможешь хорошо беседовать с этой женщиной? Все остальное в браке преходяще…» Правда, он никогда не был женат.

Наталья пробует «сбежать» от Толстого, вернуться в Петербург, к мужу – но тот не спешит звать ее к себе. А Толстой не спешит ни объясниться с ней, ни расстаться. Днем он работает – пишет пьесу, вечерами в театре аплодирует невесте, по ночам приходит в гости к Крандиевским. «Мы с сестрой уже привыкли к тому, что ночью, во втором часу, когда в доме уже все спали, раздавался звонок.

– Кто? – спрашивала Дюна через цепочку, и Толстой низким басом отвечал неизменно одно и то же:

– Ночная бабочка!

Это звучало как пароль. Дюна впускала, и, если Толстой был в хорошем настроении, то, не снимая шубы, сразу делал „беспечное“ лицо, какое должно быть у бабочки, и начинал кружить по комнате, взмахивая руками, – изображал полет. А Дюна хватала игрушечный сачок моего сына и принималась ловить бабочку, стараясь колпачком из розовой марли накрыть Толстому голову. Это было смешно, мы дурачились и хохотали как дети, зажимая себе рот, чтобы не разбудить спящих».

Наконец в Москву приезжает муж Натальи Васильевны. Он встречается с Толстым и Маргаритой, бюст которой взялась вылепить Надя. И сразу понимает, что «Маргарита для отвода глаз».

«– Кому же отводить глаза? – спросила я, холодея.

– Почем я знаю, кому? Тебе, мне, самому себе».

Он должен возвращаться в столицу, там его ждет новый процесс. Они договариваются, что Наталья приедет через несколько дней с сыном. Но Толстой наконец собрался с духом и решился на признание. А точнее, заставил Наталью признаться ему, хотя и без слов: «Из кресла у окна поднялся Толстой.

– Вы? – воскликнула я. – Что вы здесь делаете?

Он не ответил, подошел и молча обнял меня. Не знаю, как случилось потом, что я оказалась сидящей в кресле, а он – у ног моих. Дрожащими от волнения пальцами я развязала вуаль, сняла шляпу, потом обеими руками взяла его голову, приблизила к себе так давно мне милое, дорогое лицо. В глазах его был испуг почти немыслимого счастья.

– Неужели это возможно, Наташа? – спросил он тихо и не дал мне ответить».