Любовь Втроем

Из моей лично квартиры туда отправились человек пять. Это был удобный вариант: квартира на первом этаже, плюс наличие у меня актерского таланта. Все было четко продумано заранее.

В ванной развинчивали шурупы на задвижке так, что она висела еле-еле. Потом юный призывник садился в горячую воду с бритвой в руке. Запирал задвижку. Потом я звонила в дурку и в истерике кричала:

— Приезжайте скорей! Он только что узнал, что я ему изменила! Он заперся в ванной! Он покончит с собой!!!

Дальше — смотрела в окно, и когда скорая въезжала во двор, кричала бедному зайцу:

— Приехали!

И он — самым натуральным образом резал вены. Санитары входили, я опять кричала:

— Ломайте, ломайте дверь!!!

Санитары вышибали дверь могучими плечами и видели все что положено — красную от крови воду и обескровленного бледного Отеллу-пацифиста. Они его хватали, вязали (в смысле перевязывали) и на носилках тащили в дурку.

Правила, как я выяснила позже, во всем мире одинаковые: за попытку самоубийства — три недели, обязательный срок.

Санитары, кажется, пару раз попались одни и те же, но в любом случае, они прекрасно знали, что все это спектакль.

И врачи тоже, но у врачей была даже негласная установка на этот счет: если человек "косит дурку" — делать вид, что веришь, и брать в дурку вместо армии.

Только их очень часто и не думали выпускать через три недели, а держали и полгода иногда. Кололи аминазином.

Бедный Навскидка после дурки долго приходил в себя.

А все равно психушку-мучительницу предыдушего поколения наши мальчики превратили в дурку-спасительницу.

НАШИ МАЛЬЧИКИ… Художники-поэты, фраера… Кого-то из них вообще забыли выпустить из дурки, кто-то потом вышел в окно, но ТАМ их почти не было.

А которые не наши, а попроще — те самые Леньки Королевы, они туда попадали, и трудно было не заметить афганскую войну, если время от времени твои одноклассники приезжали домой в цинковых ящиках. Там, в Афгане, примерно через через неделю каждый уже точно знал, за что воюет: за друга Васю, отправленного вчера домой в цинковом ящике.

Цинковые ящики были плотно запаяны, но так и не спасли этих ребят от вурдалаков, которые впоследствии превратили их бесполезно ушедшую в землю кровь в хорошее красное вино, а бесполезно ушедшее в землю семя в судак под белым соусом.

Кому нужен солдат? Девушке да пидарасу. Для любви и ласки. А всем прочим — совершенно пофиг.

Я сочинила тогда песню и никогда ее не пела. В ней было что-то странное — вроде как неправда. Там выходило, что мы воюем у них, а они у нас, и все удивлялись, как такая странная идея пришла мне в голову? Мы у них, понятно, но они-то у нас — откуда?

Да, в афганской войне было все понятно каждому. А нынче — все всем непонятно.

И когда я слышу: а тебе не жалко? Чеченских детей, русских солдат, матерей… Что ответить?

Молитва, пришедшая в нашу жизнь из старой воннегутовской книжки, гласит:

Дай мне силы менять то, что я могу изменить, мужество вынести то, чего я изменить не могу, и мудрость — отличить первое от второго.

Мудрость сообразить, что моего мнения никто не спрашивает, у меня есть. А мнения в связи с этим — нету. Нет у меня мнения. И нет гражданской позиции.

А что до жалости, то вот она, та самая старая песня, написанная мною в 1981 году и никогда не спетая:

Прощай, разлюбезная Катя,

Не плачь, не горюй обо мне.

Я — Богом забытый солдатик,

Лежу в басурманской земле

И выросли алые маки

Над бедной могилкой моей,

И плачут турецкие мамки

О смерти своих сыновей.

А их сыновья не вернутся

Из дальней российской земли,

Их горькие слезы прольются

На белые кости мои.

А ночью придет на могилу

Красавица Джаль-Муссаит,

И тоже заплачет о милом,

Что где-то в России зарыт.

В далекой стране, на кургане,

Под вой незнакомой пурги,

Лежат они, псы-басурмане,

И братья мои, и враги,

Отведавши пулю-дурилу,

Вкусивши кривого штыка…

Теперь нас земля помирила

И пухом покрыла тоска.

Найдешь, разлюбезная Катя,

Могилу его без креста,

Заплачь о забытом солдате,

Вот так и помянешь меня…

Глава третья

Солнцем полна голова

Афган медленно катился за бортом и постепенно все к нему привыкли.

В Москве ничего не взрывалось, и проще было делать вид, что войны нет.

А потом была Польша, и мы ждали, что МЫ ВОЙДЕМ.

Я ужасно люблю это российское интеллигентское МЫ.

Классический разговор с иностранцем в те годы:

— НАМ же нельзя верить! МЫ же бандиты! МЫ вошли в Афган, а завтра войдем в Польшу!

Так говорил нервный очкарик, взъерошенный бородач с гитарой, изящная выпускница тартуского университета, еврей со скрипочкой, отсидевшая старушка из рода князей Оболенских.

Правда, все рекорды уже во времена реформистской революции 80-х годов прошлого века (я никогда не буду пользоваться словом "перестройка" — это все равно что называть туалет "одно местечко") побил известный журналист Померанец.

Одна его передовица в модном в ту пору "Огоньке" начиналась таким вступлением:

"Да, везде есть религиозная и национальная рознь. Ольстер… (дальше шло еще несколько мест — забыла), НО ТОЛЬКО У НАС ТОЛПА МОЖЕТ СНАЧАЛА ДОЛГО ГОНЯТЬ ГОЛУЮ ДЕВУШКУ ПО ГОРОДУ, НАНОСЯ ЕЙ УДАРЫ БРИТВОЙ, А ПОТОМ СЖЕЧЬ ЭТУ ДЕВУШКУ НА КОСТРЕ".