Любовь Втроем

— В том-то и дело, что я стала читать эти дурацкие аспекты и ничего не поняла! Там вообще получалось, что лучше терять девственность под наблюдением врача. А мне не хотелось под наблюдением врача. Мне хотелось — под наблюдением Вихрева и больше никого. В общем, я совершенно отчаялась, взяла вилку и ткнула туда для проверки.

— Зубьями? Сумасшедшая!

— Ну почему ж зубьями? Круглой пластмассовой ручкой. Знаешь, эти наборы — ножи-вилки "под слоновую кость". Я поискала по дому какой-нибудь подходящий по форме предмет, нашла вилку и ткнула. Стало больно на секундочку и немножко крови вылилось.

— Все равно сумасшедшая. Вихрев не обиделся?

— Нормально…

После этого Лялькиного рассказа девственность окончательно стала ассоциироваться у Антоши с каким-то фильмом ужасов: кровь, вилка… Кошмар. К Рашиду он тоже долго приставал с расспросами:

— Я не понимаю. Если Рай, зачем там девственницы? Это же больно, страшно. Тяжелая ответственность. Там шалавы должны быть. Опытные, хорошо обученные шалавы. И красивые. Вот, как наши валютчицы.

— Наши валютчицы — кошки драные. С потасканными мордами. В Раю должны быть молодые девушки. И неопытные. Сами их всему научим. Насчет девственниц, я вообще не понимаю, откуда ты их взял. Там сказано — гурии.

— Гурии — это девственницы?

— Гурии — это бабы такие. Женщины… откуда я знаю, девственницы или нет. Где ты вообще этих девственниц видел? Я их чего-то не встречал. Где они?

— Где, где… Там, наверное, все — в мусульманском Раю. По семьдесят штук на брата…

Рашид был плакатист. Мастерская Рашида была недалеко от Антошиной, на Петроградке, прямо возле метро "Петроградская" и знаменитого молодежного кафе "Рим". Рядом еще обитали веселые кавказские ребята старшего поколения: ювелир Рома Ракиашвили и график Сурен Захарьянц. За девушками обычно спускались в "Рим". На дворе, как мы уже отметили, стояло Безвременье, и пока в Москве что-то бурлило под землей и пузырилось наружу — какие-то новые веянья, воздух перемен, инертные жители Питера коротали Безвременье в истинно римском стиле, времен Упадка, то есть в непрерывных пирах и оргиях. В кафе "Рим" в ту пору маленький двойной стоил тринадцать копеек, а уж если ты накопил целых пятьдесят, то тебе в него и коньяку наливали. Девушки сидели за столиками, сплетя свои бесконечно долгие ноги (у питерских — худые, с аристократически тонкими лодыжками, а у провинциальных — полненькие, с хорошо развитыми игрой в пионербол икрами).

Съем девушки и подъем ее наверх в мастерскую для дальнейшего употребления обычно занимал от десяти до тридцати минут. За это время девушке успевали торопливо прочитать стихотворение Мандельштама "Бессонница, Гомер, тугие паруса…", после чего она понимала, что потреблять ее сегодня вечером будут интеллигентные люди, а не какое-нибудь "зверье", "быдло" или "чурки", потом ей объясняли, что там, наверху, будет много кофию, много коньяку, пельмени (сосиски, яичница с ветчиной, плавленый сырок "Виола"), много картин, скульптур, плакатов — для просмотра этих произведений ее, собственно, и призывают подняться наверх, а не для чего-нибудь неприличного, насчет этого пусть даже и надеется — не такой мы народ, а сразу видно, что серьезные люди, занятые исключительно творческим процессом.

Можем накормить едой и показать много разного искусства. И вообще, глупо тут сидеть, когда ТАМ НАВЕРХУ ПЬЮТ. Вот эта, несколько богохульственно звучащая фраза, про пьют наверху, обычно была решающей, потому что малопьющие питерские девушки понимали, что их зовут на пир, на бал, в девичий рай: там, наверху, пьют и танцуют Брачный Танец Фазана. Там читают стихи, поют песни, зажигают свечи, слушают "Чизус Крайст — Супер Стар", там вольют в тебя кофию, чаю, коньяку, а где и портвейну "Южный", а потом все лишние вдруг куда-то разбредутся и ты останешься с тем, про которого с самой первой минуты и поняла, что это — МОЙ.

И не на сегодня, а навсегда, девушки всегда влюбляются навсегда, это мужик утром решает совсем по-другому. В гробу он видал это Навсегда. Или у него уже дома сидит одно Навсегда, а тут в мастёре служит мессу Навскидку — хитрый язычник, наглец и врун, но его закругленным концом пишутся картины, стихи и проза, им месят глину, проводят по гитарным струнам, он, талантливый мерзавец, правит этот бал.

И он — Навскидку — ну конечно же, навсегда, просто он многолик, как положено истинному языческому богу, но ты всегда его узнаешь, у него есть постоянные приметы: вот это горячее дыхание и запах "Беломора", запутавшийся в волосах, и сухие ладони, и скрипучий диван, и если открыть на минутку глаза, то увидишь его глаза: черные — блестят, а светлые — мерцают. Но глядеть в них можно только одну секунду, потому что страшно и не велено Душеньке-Психее заглядываться на жениха.