Любовница Иуды

– Это что – псевдоним? – недобро насторожился атаман.

– Это по отцу. А по матери я Евин-Эдемский.

– Ты, случаем, не полукровка? – Бабура нахмурился и сдавил ладонью узорную рукоять сабли.

– Многокровка я. Многодушная, двенадцатиколенная, из семейства бессмертников, – Иуда скорчил невинную мину. – Меня хорошо заваривать крутым кипятком соблазна.

– Шутник ты, я погляжу, – успокоился атаман, привычный к затейливым, островитянским речам. – Смотри у меня, без фокусов. Чтоб дышала, так сказать, почва…

– Пустыню я вам обещаю, – буркнул Иуда.

Мы подошли в тот момент, когда Бабура забрал у откричавшегося очередного оратора микрофон и торжественно объявил:

– Слово просит товарищ Христов, от общества инвалидов!

Микрофон показался Иуде головой гремучей змеи. На миг оробевшим взглядом он окинул толпу, готовую, как трясина, поглотить любого, кто обидит её, посмотрел поверх голов на восток, где на хмуром небе скапливались грязноватые тучки, и громко произнес:

– Островитяне! Волею небес я послан к вам, чтобы объявить: близок день гнева Господня! Кто вы на этой земле? Вы неблагодарные гости, возомнившие себя хозяевами во владениях своего господина. Вы – наглые рабы в его винограднике… Убиваете господских сыновей, поклоняетесь мертвым идолам. Всех вас ждёт участь бесплодной лозы, которую Бог отсечёт и спалит в огне. Покайтесь! Ибо через сорок дней ваш Тотэмос погрузится в пучину морскую…

Атаман Бабура подскочил к нему с перекошенным лицом и вырвал из рук микрофон.

– Спокойно, товарищи! Это Иуда Искариот. Не верьте ему! Один раз этот ублюдок уже обманул Христа…

Сквозь обвальный рёв толпы прорвались злобные выкрики:

– … Долой провокатора из Центра!…

– … Бей сионистского прихвостня!…

Десятки рук потянулись к ногам бродяги, словно щупальца разбуженного чудовища. Кто-то (похоже, Бабура) столкнул «провокатора» с помоста, и Иуда полетел в жадные объятия толпы. Последнее, что он слышал, – резкий прерывистый свисток постового, будто в небе закричал раненый жаворонок.

Мы проводили Иуду прощальными взглядами, как утопающего – с дальнего берега.

Позже он рассказал, что очнулся в каком-то большом и тряском ящике – за решетчатым оконцем розовели барашковые облака. Рядом цыкал зубом, высасывая остатки пищи, усатый мужчина в форменной фуражке. Машина остановилась, и помятого Иуду, где-то потерявшего цыганскую шляпу, повели в серое здание с четырехгранными колоннами. После тщательного обыска он долго сидел один в маленькой камере на жесткой кушетке. Сильно болел затылок, и только бетонная холодная стена снимала часть этой боли. Лицо пылало, как после атаки иорданских москитов, из разбитого носа текли, попадая в рот, соленые струйки крови. Сглатывая кровь, Иуда не мог не думать о том, что пьёт, по сути, чужую кровь.

Вскоре ему дали возможность умыться: велели смыть грим и хорошенько вытереться – на сером казенном полотенце остались жирные разводы. Припудрив ссадины на щеках, Иуде приказали следовать на второй этаж за щеголеватым сержантиком… В просторном кабинете едва ли не половину комнаты занимал массивный дубовый стол. В простенке между квадратными окнами, висел портрет человека с такой странной всепроникающей усмешкой, застрявшей подобно занозе в тонких губах и в узких щелочках глаз, что при взгляде на него сразу думалось: если выдернуть эту самую занозу калеными щипцами, то от лица ничего не останется. Через точно схваченную особую усмешку художнику удалось передать самое сокровенное в этом человеке, ибо в размноженных по всему городу (и не только по городу) гипсовых изваяниях, как и в монетной чеканке, пресловутая усмешка пропадала, и угловатое лицо больше не напоминало застывшую маску древнеримского кесаря.

Вдоль стола, заложив руки за спину, сосредоточенно вышагивал худой, сутулый мужчина с облетевшей, как верхушка осеннего тополя, головой, в круглых стариковских очках, делавших его взгляд занудливым, особенно, когда солнечный свет падал на какое-нибудь из стеклышек, и оно сердито вспыхивало.

Это был следователь по особо важным делам Гавриил Павлович Джигурда. Может оттого, что глаза следователя прятались за темноватыми стеклами, а мучнистые обвислые щеки, как говорится, ели одна другую, чуткие губы выдвигались на передний план. Поэтому малейшее движение души тотчас отражалось именно на них. Сейчас чиновник определенно смахивал на усталую болотную цаплю, которой наконец-то попалась приличная лягушка.

Но вот следователь уронил свое сухое тело в кожаное вращающееся кресло и царапающим взглядом окинул задержанного. Заметно было, что чиновник напряженно пытался справиться со сложными чувствами, среди которых выделялся испуг. Подергав узелок черного галстука, следователь глухо спросил:

– Не кажется ли вам, что мы уже знакомы?

– Нет, не кажется. Впервые вижу вас на этой земле. – Иуда решительно покачал головой.

– Тогда кто вы? Откуда и зачем? Желаю услышать чистосердечные признания. – Солнечные блики на стеклах очков потухли.