Любовница коменданта

— Не понимаю, почему они лишили нас гражданства, — сказал отец. — Мы ни в чем не провинились перед немцами.

— Таким способом немцы защищают нас, — сказал Томаш.

— Это наша страна, — возразил отец, — а не их.

— Мы — евреи, — сказала я. — У нас нет своей страны.

Отец нахмурился и покачал головой. Я села на корточки перед ним и взяла его руки в свои.

— Я говорила тебе, что так и будет. Теперь немцы сделают с нами то же, что сделали с евреями у себя в Германии.

— Порядочные немцы всегда были далеки от политики, — заявил отец.

— Папа, ты живешь в каком-то выдуманном мире, — сказала я. — Мы должны уехать. Сегодня же.

— Существует две категории нацистов, — не уступал отец, — к одной принадлежат порядочные люди, а к другой — подонки.

— Папа, существует только одна категория нацистов.

— В конечном итоге порядочные люди одержат верх над подонками.

— Папа…

— Может быть, стоит к ней прислушаться, Самуил? — сказала мама.

Отец погладил меня по лицу.

— Не болтай чепухи, — сказал он. — Здесь наш дом. Да и куда мы поедем?

— Куда бы я поехал? Что бы я стал делать без тебя? — сказал Давид, увидев, что я очнулась.

Я лежала на больничной койке. Перевязанные запястья болели. Давид сидел около меня, сжимая мою правую руку.

— Рашель, бедняжка, — говорил он. — Если бы я не забыл свои бумаги и не вернулся за ними домой…

Я закрыла глаза. Давид без конца целовал мою руку и прижимал ее к своему мокрому от слез лицу. Медицинские сестры то и дело подходили ко мне, шурша своими накрахмаленными халатами. Чья-то прохладная рука потрогала мой лоб, поправила простыни, взбила подушку. Из соседней комнаты послышался крик мужчины. Сестра выбежала за дверь. Рыдания мешали Давиду говорить.

— Я люблю тебя, Рашель. Я не могу жить без тебя. Не знаю, что бы я делал, если бы ты… О, Рашель…

Он уткнулся лицом в мое одеяло. Я открыла глаза и посмотрела на него. Всклокоченные волосы торчали в разные стороны, одежда помялась. Должно быть, он провел около меня несколько бессонных дней и ночей. Я протянула к нему левую руку с белоснежной повязкой и погладила его по голове.

— Шшш.

— Зачем ты это сделала, Рашель? — спросил он, глядя мне в глаза.

Все вокруг было таким чистым, таким белым. Как хорошо было бы остаться в этой палате надолго, может быть, даже навсегда — с этими белыми крахмальными халатами, шуршащими простынями, с этим льющимся в окна теплым солнечным светом, с Давидом, только пусть он не плачет и ничего не говорит.

— Ты ведь свободна, Рашель. Мы оба свободны.

— Шшш, — шепнула я, закрыв глаза и гладя его по голове. — Не нужно ничего говорить.

— Тихо! Не нужно ничего говорить, — сказала я, увидев, что комендант направляется к нам.

— Почему? Ведь он наверняка сможет нам помочь, — сказала мама.

— Я поговорю с ним, — заявил Эйман, парень из нашей деревни.

— Да, пусть Эйман поговорит с ним, — поддержал его отец.

Спустя несколько минут Эймана не было в живых, а комендант стоял и в упор смотрел на меня.

— Ты еврейка? — спросил он.

Свет прожектора полоснул меня по глазам, когда я посмотрела на него. Мама ущипнула меня за руку. Отец дернул меня за рукав пальто. Я не двигалась. Охранники, стоявшие рядом с комендантом, отошли в сторону и теперь что-то кричали другим евреям, высаживавшимся из поезда. Вокруг лаяли собаки. Казалось, они не успокоятся, пока не охрипнут. Или пока их не спустят на кого-нибудь из нас.

— Йозеф, — обратился комендант к своему помощнику. — Выясни, на каком языке она говорит.

— На мадьярском, — ответила я.

— Это значит на венгерском, — пояснил Йозеф коменданту.

— Ты еврейка? — снова спросил комендант.

— Естественно, — ответил за меня Йозеф.

— Не может быть, — сказал комендант, поднимая мой подбородок дубинкой. — Ты не похожа на еврейку.

— Она говорит, что еврейка.

— И оба твои родители евреи? — спросил комендант, проводя дубинкой по моим губам.

— Они здесь, с ней. Совершенно очевидно, что они евреи.

— Может быть, кто-нибудь из твоих предков не был евреем? — спросил комендант.

Его рука в перчатке коснулась моей щеки, рта. Большим пальцем он раздвинул мне зубы.

— У нее в родне одни евреи.

Комендант помедлил, не сводя с меня внимательного взгляда, затем махнул рукой своему адъютанту, позволяя ему идти.

— Очень жаль, — сказал комендант.

— Жаль, что вместо этого номера вам не сделали какую-нибудь более симпатичную татуировку, скажем, в виде цветка, — вздохнул толстяк, рассматривая мою руку чуть выше запястья. — Никогда еще не видал такой наколки. Ноль-шесть-один-восемь-пять-шесть. Что это значит?

— Ничего, — сказала я. — Так вы могли бы…

— Как насчет розочки? Вам бы пошло. Вы сами похожи на розу.

— Мне не нужна новая татуировка, — сказала я, выдергивая руку из его цепких пальцев. — Вы могли бы свести ту, что у меня есть?

— Свести?

— Да. Это возможно?

— Ну, вообще-то с такой просьбой ко мне еще никто не обращался. Дамочки не очень-то увлекаются татуировками. А те, которым это нравится, предпочитают розочки или что-то в этом роде.

— Вы можете избавить меня от этой метки?

Он снова принялся рассматривать мое запястье, потирая подбородок свободной рукой.