Любовница коменданта

Мы выпили, и я, взяв у Марты бокал, заключил их с дочерью в объятия.

— Я люблю тебя, Марта.

— А я — тебя, Макс.

— Ни у кого на свете нет такой прекрасной жены, как ты. И тебя, Ильзе, я тоже очень люблю.

— Я хочу спать, — захныкала Ильзе и, когда я попытался ее поцеловать, отвернулась и уткнулась лицом в плечо Марты.

— Положи ее на кушетку, — предложил я.

— Давай лучше отнесем ее в постель.

— Нет.

— Почему? — недоумевала Марта.

— Она должна участвовать в этом знаменательном торжестве.

— Макс!..

Я взял Ильзе на руки и перенес на кушетку. Девочка свернулась в клубочек и закрыла глаза. Я снял мундир и, укрыв им дочку, вернулся к Марте. После родов к ней возвратилась прежняя стройность. Завитые волосы были уложены в прическу. Она выглядела великолепно. Обворожительно. Марта улыбнулась мне.

— Я так горжусь тобой. Макс!

— Меня ждут великие дела, Марта, — сказал я, кружа ее в танце. — И все благодаря тебе.

— Благодаря мне? В этом нет моей заслуги, — возразила она, но лицо ее снова озарилось улыбкой.

— Ты была рядом и поддерживала меня.

— Любая на моем месте делала бы то же самое.

— Но я не всегда был хорошим мужем.

— Макс! — одернула меня Марта, взглянув на спящую Ильзе.

Я стиснул Марту в объятиях.

— Теперь все будет по-другому. Я стану примерным мужем. Вот увидишь.

— Ты великолепный отец. И прекрасный муж, если не считать…

— Этого больше не повторится, — поспешил успокоить ее я. — Честное слово. Я стану примерным мужем. Замечательным человеком. Клянусь.

— Ты и так замечательный человек.

— Я стану еще лучше.

И я искренне верил в это. Я всегда стремился быть искренним. Я всегда говорю правду, даже если это горькая правда. Но окружающие порой понимают меня превратно, а объяснения только портят дело. Я замечательный человек. Все мы были замечательными людьми. Дурные люди не смогли бы спасти Германию. Дурные люди не смогли бы сделать того, что сделали мы.

— Вы — лучшие представители человеческого рода! — вещал Генрих, сверкая стеклами очков в металлической оправе, а мы дружно кивали в ответ. — Вы — цвет нации!

Обнесенная балюстрадой трибуна была залита огнями, устремленные ввысь прожектора вычерчивали в воздухе фигуры, которые у нас на глазах превращались в подобие храма, сияющего на фоне ночного неба. Позднее мы узнали, что это зарево было видно даже во Франкфурте, хотя он находится в двухстах километрах отсюда. И я присутствовал при этом. Многотысячная толпа одетых в черные, как ночь, формы офицеров качнулась в сторону трибуны.

— Вы — воплощение чистоты нации! — продолжал оратор. — Только таким, как вы, под силу справиться с поставленной перед вами задачей!

Мы, словно завороженные, смотрели на пронизывающие темноту снопы лучей. Мы не слышали ничего, кроме звуков его голоса. Не видели ничего, кроме сияющего храма. Не думали ни о чем, кроме любви к Германии.

— Этот дом должен быть очищен от евреев, — сказал я, но двое стариков не двигались с места и только хлопали глазами. — Повторяю: очищен от евреев. Очищен! Вы не имеете права здесь находиться. Уходите!

— Но нам некуда идти, герр гауптштурмфюрер, — возразил старик. — Внизу у нас лавочка.

— По новому закону дом вам больше не принадлежит. Убирайтесь отсюда.

— Куда?

— Если вы не подчинитесь, мне придется отправить вас в тюрьму.

— Вы собираетесь нас арестовать? — воскликнула старуха. — За что?

— Папа! Папа! — в комнату вбежала молоденькая девушка. — Горит синагога!

— Не может быть! — сказал старик и засеменил к окну.

— Вы нарушаете закон. Покиньте помещение!

— Нет! — вскрикнул старик, глядя в окно. — Нет!

— Тогда мне придется вас арестовать.

— Гершель, — взмолилась старуха, дернув мужа за руку. — Гершель!

— Нет! — снова крикнул старик и, оттолкнув ее, кинулся к двери.

— Стоять! — бросил я ему вслед.

Старик выбежал на улицу, отпихнув одного из моих людей, выводившего краской на тротуаре перед лавкой слово Jude. В витринах отражался свет факелов. Старик заковылял по улице к горящему зданию синагоги, расталкивая моих людей.

— Halt!

— Гершель!

— Папа!

— Halt! — снова повторил я.

Мои люди громили дубинками витрины магазинов и лавчонок. Двое младших офицеров схватили старика и приволокли его ко мне. Воздев руки к небу, он бормотал что-то на непонятном мне языке. Тротуары вдоль всей улицы были усыпаны осколками стекла.

— Взять его! — приказал я.

— Прошу вас, господин гауптштурмфюрер, не трогайте его, — взмолилась жена старика, опустившись на колени и обхватив мои ноги руками.

Их дочь заплакала.

— Прочь от меня! Уберите руки!

— Пожалуйста! — воскликнула дочь, вслед за матерью опустившись на колени и вцепившись в мою ногу.

— Вы нарушаете комендантский час. Я должен вас арестовать.

— Не обижайте его, — запричитали женщины в один голос. — Пожалуйста.

Мои подчиненные застыли в ожидании дальнейших распоряжений. На тротуаре блестели осколки стекла. В воздухе пахло дымом. Женщины выли, лобызая мне ноги. Я тщетно пытался их оттолкнуть и в конце концов был вынужден вытащить пистолет Старик рухнул на колени рядом с женой и дочерью Увидев мокрые пятна на брюках, я покачал головой и выругался. На мне была новая форма.