Любовницы Пикассо

Я стояла на палубе, принимая гостей. Черноглазая и темноволосая Ольга, гибкая и подвижная в том смысле, который приходит лишь от многолетних упражнений за балетным станком, была блистательна в тюлевом платье, усеянном хрустальными стразами. Она была загадочной русской красавицей в духе Толстого. Возможно, сплетники не врали о том, что Дягилев пригласил ее на работу не ради ее скромного таланта, но из-за ее сказочной внешности, безусловно привлекавшей богатых покровителей для его балетных представлений.

Глядя на ее лицо, прекрасное и мраморно-жесткое, с выпирающими сухожилиями на шее, словно подготовкой к пожилому возрасту, я понимала, почему слово «безумие» часто использовалось при описании русских эмигрантов во Франции. Революция, Гражданская война, кошмарное падение от аристократии к нищете – разумеется, этого было достаточно, чтобы сломить любого человека. Но в Ольге присутствовало что-то еще – ощущение, что малейший толчок опрокинет ее в настоящее безумие.

Когда Пабло поднялся на борт баржи, он не пожал мне руку, а быстро расцеловал в щеки. Он был невысоким человеком, и наши лица оставались на одном уровне. Его глаза были темными и словно светились, как у большой кошки, и он создавал впечатление большой мускулистой кошки – некоего безмолвного и смертоносного существа, скользящего по зеленому лесу жизни других людей и хватающего их, когда они меньше всего этого ожидают.

– Я бы не выбрал этот цвет для вас, – сказал он, прикоснувшись к рукаву моего желтого шелкового платья.

Внутренне опустошенная, я провела их к коктейль-бару, который Джеральд устроил на верхней палубе, и вернулась навстречу Стравинскому[33], облаченному в строгий черный костюм, и к его скудно одетой любовнице.

Наступили сумерки. Июньский вечер был наполнен смехом, перезвоном бокалов и шорохом вечерних платьев. Палуба почти незаметно покачивалась, как грудь спящего человека. Музыка. Характерные звуки удачной вечеринки: рокот в до-мажоре, который иногда прерывается си-бемолем внезапной ссоры или фальцетом, когда что-то проливается на одежду или чья-то рука залезает слишком далеко. Французская, английская, русская, итальянская речь – международное либретто.

– Ты довольна, милая? – прошептал Джеральд, проходивший мимо меня с подносом шипучих розовых коктейлей.

– Абсолютно, – искренне прошептала я в ответ.

В десять мы спустились на ужин. Стравинский переложил гостевые карточки, так что теперь он сидел как можно дальше от Коула Портера, и рассерженная Линда, которая надеялась на классическую карьеру мужа, смерила меня гневным взглядом, как будто я была виновата. Я пожала плечами. Мне нравился Коул, но Линда злоупотребляла своим снобизмом.

Меня больше интересовала реакция Пабло на украшения, которыми сегодня стали композиции из детских игрушек.

– Как странно! – сказала Ольга, и ее тон был скорее критическим, нежели довольным.

Но Пабло был в восторге. Он сразу же принялся перекладывать игрушки с такой же сосредоточенностью, как в студии Дягилева. Переходя от одного стола к другому, он создавал игрушечные истории и сюжеты. В середине моего стола игрушечная деревянная корова Гонории забиралась по лестнице пожарной машины. Перед Джеральдом резиновая лошадка оседлала деревянный самолет, на который глазели две марионетки: их крашеные брови изгибались в вечном недоумении.

Столы стали произведениями искусства. Когда люди думают о гениальных художниках, то часто представляют их эксцентричными или даже безумными. Пабло не имел с этим ничего общего – ни с настоящим безумием бедного Ван Гога, отрезавшего себе ухо, ни с сифилитическим безумием Мане, ни с фальшивым безумием Сальвадора Дали, который бежал из Европы во время войны и прибыл в Соединенные Штаты с буханкой хлеба на голове. Некоторые художники полагают, что частичка безумия делает их более интересными или хотя бы дает им бо2льшую свободу самовыражения. Что ж, это определенно делает их более известными. Но Пабло знал, что ему не нужны никакие излишества: у него было собственное искусство.

За ужином я чувствовала взгляд Пикассо, обращенный на меня: переоценивающий, задумчивый. Я притворялась, что не замечаю, и делала вид, что больше интересуюсь тем, как он расположил игрушки. Но мы оба знали, что это ложь.

В тот вечер мы выпили очень много шампанского. Пожалуй, слишком много. Я танцевала. Еще я заботилась о том, чтобы дамы без кавалеров не оставались без внимания, и следила за Джеральдом, когда не находилась рядом с ним, убеждаясь, что все в порядке. Бедный маленький Кокто расхаживал с лампой и стонал, что баржа тонет, хотя этого не было и в помине. А в четыре утра кто-то снял лавровый венок, подвешенный Джеральдом к потолку, и Стравинский – этот суровый композитор в очках – стал прыгать через него, словно русский цирковой клоун, показывая: ничто человеческое ему не чуждо.