Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им самим - Том 1

Я понимал всё это. Однако же то единственное, что не могло оставить меня безразличным, а именно презрение, нигде не проявлялось. Я был доволен своей независимостью и не ломал себе голову о будущем. Первый мой выбор не основывался на достаточном призвании, и я мог бы продвигаться на том поприще лишь благодаря лицемерию. Даже кардинальская шапка не избавила бы меня от презрения к самому себе, ведь убежать от собственной совести невозможно. Если бы я продолжал искать счастие в военном ремесле, привлекательном своею славою, но во всём остальном — самом худшем изо всех занятий по причине постоянного отречения от самого себя и своих желаний и беспрекословного подчинения, мне потребовалось бы такое терпение, на каковое я не почитал себя способным, ибо любая несправедливость возмущала меня, а всякое ярмо было непереносимо. Кроме того, я полагал, что чем бы человек ни занимался, он должен получать за это достаточно для удовлетворения своих надобностей, а скудное жалованье офицера никак не могло бы обеспечить моё существование, ибо, благодаря полученному мною образованию, потребности мои превышали нужды обыкновенного офицера. Скрипкой можно было зарабатывать достаточно, чтобы быть независимым, и я всегда почитал счастливым того человека, который содержит сам себя. Конечно, занятие моё нельзя было назвать блестящим, но все чувства, кои рождались во мне против меня самого, я трактовал как предрассудок, и в конце концов стал таким же, что и новые мои гнусные сотоварищи. После представления я отправлялся вместе с ними в кабачок, где мы напивались и почти всегда шли оттуда провести ночь в дурном месте. А ежели оно было уже занято, мы выгоняли гостей, а несчастных жертв разврата не только подвергали всяческим измывательствам, но и отбирали у них ту небольшую плату, каковая определена им законом.

Часто проводили мы целые ночи, шатаясь по улицам и изощряясь в придумывании всевозможных бесчинств. Одна из любимых наших шуток состояла в том, что мы отвязывали гондолы горожан и отпускали их по каналам на волю волн, с наслаждением предвкушая те проклятия, которыми будут осыпать нас утром. Нередко будили в превеликой спешке повивальных бабок и умоляли их бежать к какой-нибудь матроне, которая и беременна-то вовсе не была; то же самое проделывали с лекарями, заставляя оных мчаться полуодетыми к вельможам, не имевшим ни малейшей причины жаловаться на здоровье. Не обходили мы и священников, коих направляли соборовать мужей, мирно почивавших под боком у своих жён.

VII Я ВХОЖУ В ДОМ СЕНАТОРА БРАГАДИНО 1746 год

В апреле 1746 года синьор Джироламо Корнаро праздновал свою свадьбу с девицей из дома Соранцо. Я имел честь принимать в сём участие среди музыкантов множества оркестров, игравших три дня без перерыва во дворце Соранцо.

В последний день праздника за час до рассвета я возвращался домой совсем без сил и, спускаясь по лестнице, увидел, что садившийся в гондолу какой-то сенатор обронил письмо, когда вынимал из кармана платок. Я поспешил поднять оное и возвратить владельцу. С благодарностями он взял письмо и, спросив, где я живу, непременно пожелал доставить меня к дому. Я сел рядом с ним, а через минуту он попросил меня встряхнуть ему левую руку, которую, как он сказал, вдруг перестал чувствовать. Я принялся изо всех сил трясти его, но он еле слышным голосом пробормотал, что отнимается вся левая сторона и он умирает.

Перепугавшись, я посветил на него фонарём и увидел перекошенный рот и помертвевшее лицо, то есть несомнительные признаки апоплексического удара. Велев лодочнику остановиться, я выпрыгнул из гондолы и побежал в ближайшую кофейню, где мне показали дом лекаря. Я поспешил к нему, и когда после громкого стука в двери мне отворили, почти силой заставил эскулапа следовать за мной в ожидавшую нас гондолу. Он сразу же пустил сенатору кровь. Я тем временем раздирал свою рубашку для компрессов и повязки.

Когда всё было сделано, я велел гребцам налечь на вёсла, и мы тотчас приплыли к Санта-Марине. Разбуженные слуги перенесли сенатора в постель почти без признаков жизни.

Приняв на себя роль распорядителя, я велел бежать за лекарем, а когда сей последний явился, он ещё раз пустил кровь, чем и подтвердил правильность уже сделанного мною. Я счёл себя вправе остаться присматривать за больным и устроился возле его постели.

По прошествии часа явились двое патрициев, друзья страждущего. Оба были в отчаянии. Поелику лодочники рассказали, что я всё знаю, они стали расспрашивать меня, но не осведомлялись, кто я таков; мне же показалось наилучшим хранить скромное молчание.

Больной оставался недвижим, и только дыхание показывало, что он ещё жив. Ему делали примочки, а призванный, хотя и совсем без пользы в таковых обстоятельствах священник, казалось, лишь дожидается его смерти. По моему настоянию никого не принимали, и возле больного оставались только я и оба патриция. В полдень, не отходя от его постели, мы обедали, сохраняя полнейшее молчание.