Любовный детектив

Ужаснее всего было другое – реакция мамы. Приехать ко мне сама она, понятное дело, не могла, а потому отправила Лену, и та по телефону через стекло в комнате свиданий в красках рассказала мне о том, как маму едва не хватил удар. В квартире был обыск, но ничего компрометирующего не нашли.

– Лена, позвоните, пожалуйста, Ангелине Васильевне, – твердила я, цепляясь за Гельку как за последнюю возможность спастись. – Позвоните ей, пусть она приедет…

– А она приезжала сегодня утром, – огорошила меня Лена. – Привезла вашу зарплату, но мы не открывали конверт. И сказала, что уезжает в Америку – мол, это давно решено.

Я лишилась дара речи… Гелька ни словом ни разу не обмолвилась о том, что уезжает… Последняя надежда рухнула.

Я плохо помнила потом следствие и суд. Меня признали виновной в предумышленном убийстве и осудили на восемь лет.

С этого момента все слилось в один сплошной бесконечный серый день. СИЗО, этап, женская зона под Саранском, бараки, утренняя поверка, завтрак, швейный цех, обед, снова цех, ужин, немного свободного времени, которое я заполняла чтением. Ничего нового, каждый следующий день похож на предыдущий как брат-близнец. Мама присылала посылки, но приехать на свидание не могла – куда ей, в инвалидном-то кресле…

Вышла я через четыре года по УДО – условно-досрочному за примерное поведение. Вышла – и растерялась. Куда идти, что делать? Мама к этому времени умерла, и я осталась абсолютно одна. Нужно было начинать жизнь заново, как-то устраиваться, что-то делать, на что-то жить.

Хорошо еще, что квартира была, хотя бы с жильем не возникало проблем. Около месяца я приходила в себя, отлеживалась, привыкала к жизни без утренних поверок, конвоя и вышек с колючей проволокой, без ежедневного хождения в огромный швейный цех, где стрекотало множество машинок, напоминая стаю взбесившихся кузнечиков. Не было лежащих вокруг куч брезентовых рукавиц, форменных камуфляжных курток и брюк… Зато было одиночество и страшная, давящая пустота – как будто я осталась одна во всем мире. Я пробовала позвонить Наталье, но та отказалась разговаривать, велев навсегда забыть ее номер телефона и адрес. Ну, что ж…

Я устроилась работать в кафе официанткой, и то с большим трудом – с судимостью брали неохотно. Старалась работать без нареканий, не брала чаевых и всегда отказывалась от своей доли из «общего котла» – так называли все чаевые за смену, которые потом делились поровну на всех. Девчонки считали меня «блаженной» и сторонились – ну а как иначе, ведь я была намного старше их всех, к тому же – судима за убийство. И вот однажды…

Я, как всегда, металась между столов, наводя порядок – близилось время ланча. То тут поправить скатерть, то там разложить столовые приборы, заменить солонку, добавить салфеток, передвинуть пепельницу… И вдруг… Впервые я разбила что-то за время работы – стеклянная пепельница выпала из рук и разлетелась на осколки. За столиком у окна сидела Ангелина. Она подурнела, лоск куда-то исчез, но взгляд был по-прежнему ее – прямой, дерзкий, даже хамоватый.

– Что смотришь, не признала? – хмыкнула Ангелина, придавив бычок в пепельнице. – Да-а, не на пользу тебе пошел тамошний климат, ишь, бледная какая.

– Я не на курорте была, – буркнула я, не трогаясь с места.

Меня вдруг захлестнула обида и злость на Гельку. Подруга, называется – бросила меня в таком дерьме и умотала в Америку, даже не удосужилась узнать, что со мной вообще! И теперь является сюда как ни в чем не бывало и позволяет себе комментировать мой цвет лица! А Гелька как-то неопределенно хмыкнула:

– Да уж… Ну, как ты?

– Как я? А ты как думаешь? Я отсидела за то, чего не совершала, а мне никто не верит. И ты не веришь – раз смоталась в Америку и даже не приехала перед этим ко мне, – в моем голосе было столько упрека и отчаяния, что Ангелина опустила голову.

– А может, как раз я-то и знаю лучше других, что ты этого не делала? – тихо произнесла она, не глядя на меня, и я благодарно посмотрела на нее:

– Конечно. Ты ведь моя подруга. Но твой отъезд так сильно меня подкосил… Я очень надеялась, что ты поможешь мне хоть чем-то, хотя бы адвоката посоветуешь – я ведь совершенно одна, мама не в состоянии была этим заниматься. Так и умерла, бедная, в одиночестве, не дождалась…

Гелька переменила позу, закинула ногу на ногу и подняла на меня глаза:

– А ведь я приехала сюда специально.

– Из Америки? Чтобы меня повидать? Как узнала-то, что я освободилась? – не поверила я.

– Узнала вот, – уклонилась от прямого ответа она.

– Гель… Я ведь понимаю – если бы не отъезд, ты помогла бы мне…