Люди августа

Вообще-то узники могли бы попробовать убить самого Песьего Царя; но слишком сильную жуть он наводил. Все видели, как он безмолвно говорит с кобелями, как глупо-умильно валятся перед ним на спину течные суки, катаются, заигрывая. Пропахший псами, в бушлате, впитавшем их слюну, кровь, дыхание глоток, он выходил на крыльцо, подставив лицо солнцу, – и от него во все стороны били волны неукротимой, дыбящей волоски энергии, словно он заряжался от этого солнца, от токов теплого воздуха, текущих по бревнам; словно все это – солнечный свет, трепетание листвы, сухой шелест сосен – перерабатывается в нем в то, что дает ему власть над собаками.

Песий Царь должен был именно властвовать над псами, так он прожил тридцать с лишним лет. Бесчисленное множество собак, сотни, а то и тысячи он вырастил и воспитал; псы, дети тех псов, внуки, правнуки и праправнуки; собачьи поколения текли перед ним, а он был их владыкой от рождения до смерти. А без странного своего таланта, без способности чуять пса до кишок его и печенки, управлять неразумной его волей, он был бы никем, лейтенантом конвойной службы, кинологом, каких несчитано; а те новые псы-полукровки, дети собак и волков, – он чувствовал, что они – лучшие; они слишком сильны для него, слишком дремучая в них, яростная течет кровь; но и он постепенно матерел, управляя ими, возрастал в собственных глазах.

Пять раз Песий Царь устраивал охоту на беглецов; пять раз свора возвращалась на второй день, однажды только недосчитавшись одного пса. Он осматривал собак, по мельчайшим пятнам крови на их шкурах, исхлестанных ветками, забрызганных грязью, вычитывая, как было дело.

Вероятно, эти погони видели случайные сборщики ягод, разнесшие слух по деревням. С живодерскими объездами Песьего Царя никто явление своры на болотах не связал; да и сам слух, передаваясь, изменился, говорили уже не про собак, а про какую-то нелюдь, нечисть, блуждающую по тайге; Песьего Царя даже просили вывести эту нечисть, завидев в нем защитника.

Надо сказать, что тайга местная немало способствовала тому, что слух переменился именно так. Вроде и низкая, никаких деревьев-великанов, закрывающих небо, а была в ней какая-то недобрая зачарованность. Слишком много было там воды, озер, рек, ручьев, проток, бочажков, водопадцев, ключей; ты шел лесом, а вокруг струились десятки течений, десятки потоков, и тихий шум воды рождал безотчетную тревогу. Реки и ручьи вечно двигались, и этот элемент движения в пейзаже преображал его, делал зыбким; а избыток озерной воды, темной, непроглядной, сообщал пейзажу закрытость, зеркальность, будто за ним есть что-то еще и в темных чащобах скрываются ходы в другое пространство.

И никогда ты не чувствовал себя там в безопасности; повсюду ощущалось опрятное гниение болот, некротическое подспудное существование; болота отрезали путь, заставляли петлять, превращая пейзаж в вечное отстояние, невозможность пройти прямо; болота прикидывались лужайкой или мшаником, манили в ловушку, – снова обман, маска, не то, что на самом деле.

Край этот располагал ум к суеверности, к вчитыванию в облики веток и теней, к ожиданию скрытой опасности. Слухи о нечисти в тайге здесь могли родиться и сами собой, из полета птицы, из рыбьего всплеска в омуте, из вечерних теней на дороге. Шастали ведь по лесам одичалые псы из брошенных поселков – про них и мы подумали сперва, когда встретили ловчую свору Песьего Царя; бывало, что и нападали на людей. Охотились они сообща, ловко, умело, и встретивший их пугался не самих собак, среди которых попадались и совершенные кабыздохи, а неожиданной выучки; слишком быстро собаки сбились в стаи, выветрилась из них привычка слушаться человека. Никто из коренных насельников тайги не рисковал с ними схлестываться, даже волки – они-то оставались зверьми, а псы образовали новую какую-то породу, много почерпнувшую от человека – злость, жестокость, наглость, мертвую, бездушную в себе уверенность, – и зверье отступало, пятилось. Думал Песий Царь попробовать их приручить – но даже у него, собачьего властителя, не вышло, будто не собаки это уже были, а человеки на четырех ногах.

Слухи оказались на руку Песьему Царю: никто больше не рисковал углубляться в тайгу, ходить на дальние ягодные болота, примыкавшие к колонии. И он постепенно уверился в своей власти над большим лесным краем, где он и вправду был властелин, самодержец. Милиции и крупным бандитам не было до него дела, они даже не знали, что существует такой Песий Царь; а по мелким поселкам и деревням ему стали выказывать почтение, с изумлением понимая, что в смутные, смежные времена под боком выросло что-то новое и с этим надо жить. К тому же почистил он эти поселки, вывел там бродяг и мелкое пьяное ворье, а новые не приходили, по верному телеграфу бродяжьих людей узнав, что там небезопасно. Вроде и не было у бродяг способа дать друг другу весточку, однако как-то они узнавали все, что нужно, будто метки какие оставляли, и в селах наступил покой.