Люди без имени

Кто-то от кого-то слышал или просто от нечего делать придумал, что немцы взяли Мурманск, и сообщение с Америкой прервано. «Мурманск остался единственной связью с внешним миром для России», — твердило непрерывно финское радио, и писали все газеты.

Финны-фронтовики с интересом разглядывали лепешки Рогова из гнилой картошки, когда в барак вошел Громов и, увидев забинтованных солдат, неосторожно произнес: — Довоевались, союзнички!

— А ты доболтаешь языком, — ответил на русском языке финн с перевязанной рукой.

Чтобы сгладить неприятное впечатление от своих слов и выйти из неловкого положения (он не знал, что солдат знает русский язык), Громов задал вопрос: — Действительно немцы взяли Мурманск?

Солдат улыбнулся и ответил: — Они взяли Мурманск так, как в 1941 году Москву.

На просьбы рассказать подробно, что произошло именно под Москвой, ничего не ответил, и ни на какие уговоры не пошел: понял, что проговорился. Он предполагал, что пленные знакомы с действиями на фронте. После ухода солдат разговоры были одни: пока военнопленные «отсиживались» в лагерях, на Родине произошли чрезвычайно важные события.

Многие уверяли, события под Москвой сыграли решающую роль в дальнейшем ходе войны, но какую именно, осталось предположением и догадкой.

«Северное слово» все мелкие успехи немцев на фронте раздувало сенсационными сообщениями о победе немецкого и финского оружия.

Пленные читали, когда страницы всей газеты были заполнены сообщениями о «штурме Москвы», а последний номер сообщил, что падение Москвы — вопрос сегодняшнего дня. 1942 год, март месяц, но газета упорно молчит и не сообщает «причины» отхода немцев от Москвы.

От радости Рогов принялся выбивать чечетку босыми ногами вокруг печки и раздарил все лепешки. Громов не знал, как выразить чувство восторга, на конце нар сделал стойку на руках, но руки были слабые, и он свалился на голову подвернувшемуся Рогову. Драчливый Рогов в другое время не спустил бы ему, и обязательно была бы драка, но в ту минуту их охватила общая радость, и они пустились в пляс, откуда взялась у них сила?

В бараке стало тихо только вечером, за несколько часов до работы. Только потом, на Родине из газет и политбесед, проведенных с пленными, они узнали истинную картину разгрома немцев под Москвой, и какую роль это оказало на ход дальнейших событий.

От новости у пленных в душе осталась радость за Родину, и поднялось настроение. Но жизнь в плену шла своим чередом. Не проходило дня, который обошелся бы без происшествий, служивших темой споров и разговоров.

Пленный Бортманский не вышел на работу: не в силах был подняться на ноги. Угрозы Иванова не дали результата. Бортманский приподнял голову и безжизненным взором посмотрел на Иванова и подумал: «За что меня бьют? Что от меня нужно этому продажному человеку, — разве он не видит?»

Пленный неузнаваем. Лицо опухло, сделалось прозрачным, налилось бесцветной жидкостью и, казалось, должно лопнуть; ноги опухли и не лезли в сапоги. Привычный взгляд, видевший ранее худощавого Бортманского, отказывался верить, что это он. Одна ночь изменила его. Финны смеялись над ним, а он смотрел и слушал оскорбления: «О какой толстый и жирный, а работать не хочет… Дать ему плетей!»

Все знали, что причина этому — истощение организма и изнурительный, каторжный труд.

Были и те, которые обвиняли Бортманского в чрезмерном употреблении соли и воды.

Раньше его не замечали. Вел он себя тихо и после возвращения с работы забирался на свое место и не слазил с нар до утра. Большинство рассуждало просто: организм Бортманского оказался слабее других. И каждый понимал, что всех ожидает участь Бортманского.

С каждым днем опухших с голоду становилось больше. Пленные не делали больше догадок о причинах опухания, как в первый раз, а ждали своей участи. Рано или поздно очередь дойдет и до них. Странно было смотреть, как здоровенный детина идет по полу и, чтобы перешагнуть на другую сторону балки, выступавшей в полу, становился на четвереньки, как ребенок, начинающий ходить, и переползает ее.

Начальник лагеря осмотрел всех и удивленно покачал головой. Все ожидали, что положение должно измениться. Он запретил охране воровать пайки у военнопленных. Ожидания оказались напрасными. Положение не улучшилось: охрана продолжала обкрадывать русских, а начальник запретил брать картофель на свалке. Лечить нечем и некому. В Янискосках был санитар Илья-рябой, а здесь, в Нискокосках, единственный лекарь — Иванов с резиновой плетью.

Доведенные до отчаяния, пленные на ходу хватали отбросы из немецких мусорных ящиков и в местах, где выливались помои. Попадается все: и обглоданные кости, и куски хлеба, смешанные с золою и мусором, и картофельные очистки с помоями, но больше всего остатков от немецкого кофе. Рогов принес замороженный кусок всякой дряни и не может определить качество ее. Он ходит по бараку и предлагает всем попробовать кофе. Очередь дошла до Громова. Отплевываясь, он заругался: — Принес какую-то дрянь и сует всем: отравиться можно.

— Завидуешь, — торжественно произнес Рогов, — у самого, небось, слюнки текут.