Люди, дружившие со смертью (СИ)

— Подожди немного, давай отдохнем… — остановился я в маленькой аллейке.

— Что случилось?.. — спросил Ади. — Тоже заболел?

— Вроде того. Ноги я растер…

Я присел на лавку, сбросил ботинки. Раны на ногах выглядели чистыми и почти стерильными — кровь размазалась, ее вобрали портянки. Но дыры были приличными.

— Ого… — заметил Ади.

— Ну а ты думал! — ответил я то ли с болью, то ли с гордостью.

Я потер ноги. На руке остался след от крови.

— Да иди босиком! Никто не обратит внимание, — посоветовал Ади. — Этот город сошел с ума. Одним безумным больше, одним меньше — какая разница.

В ответ на слова Ади, я откинулся на спинку лавочки. Идти никуда не хотелось — ни босиком, ни в ботинках.

Реннер тоже присел. Поскольку меч за спиной мешал откинуться на спину, он снял его и положил рядом. От безделья открыл пакет с мензурками и принялся их перебирать:

— Ну надо же, — прочел Ади этикетку на одной микстуре. — Сказано, что пить только натощак, а я уже поел.

— Да ладно, сколько там той булки…

Но Ади уже принял решение и теперь покачал головой:

— Уже аппетит перебил. Не сильно-то вкусно лекарство выглядит.

Дальше из пакета Ади вытащил какой-то бальзам.

По сути, это был самогон, настоянный на травах. Говорят, он снимал зубную боль и помогал от дюжины болезней. Как на вкус он был довольно мерзким, как, впрочем, и любой самогон. Но покупали его довольно бодро — во-первых, теперь алкоголь можно было купить под благородной маркой лекарства, во-вторых, пошлины на лекарство были иные, и эта муть стоила гораздо дешевле акцизного вина и пива, который разливали в кабаках.

Ади заказал его, потому что в нем содержалась вытяжка травы, прописанной alter ego. Реннер критически осмотрел, потряс бутылку и посмотрел сквозь нее на свет:

— В следующий раз посоветую им, как больше продавать этой бурды.

— И как?

— Больше наливать в бутылку. Пожалуй, это лекарство я испробую… Не составишь кампанию?

Он налил мне бальзам в пробку, которая была чуть больше наперстка.

— За твое здоровье, — бросил он, аккуратно чокаясь со мной.

— За твое… — поправил я. — Оно важней.

Я проглотил свою порцию. Спирт ожег, сладость и терпкость застряла в горле. Ади тоже выпил немного — может быть глоток.

Спирт попал на пивные дрожжи, и я не то опьянел, не то действительно выглянуло солнышко, согрело нас.

Над нашими головами ветер шелестел листвой. В тени деревьев мирно дремали памятники — на высоком постаменте стояли бюсты давно почивших полководцев, правителей. А посреди аллеи стоял еще один…

Он привлек внимание Ади — тот сперва скользнул по нему взглядом, но потом вернулся, всмотрелся.

— Что-то лицо знакомое… Это не Оллес?

Ади отложил пакет с лекарствами, поднялся, подошел, вгляделся в подпись:

— Оллес… Точно ведь Оллес…

Оллес был безлошадным рыцарем. Солдатом с саблей у бедра и лютней за спиной.

Его посвятили в рыцари на поле боя, в котором он с перепуга и по неопытности натворил уйму подвигов.

Но рыцарем он был нетипичным. В отличие от обычных нищенствующих младших отпрысков рыцарства, он не грабил прохожих на перекрестках, не дрался за деньги. Не был он и рыцарем из романов — не спасал красавиц, на искал драконов и приключений на свою задницу.

Он был поэтом, певцом.

Он пел на площадях, но не о любви, не саги о битвах. Он пел о дорогах через зной или снега, о людях, что идут этими путями, о солнце, что им светит, о ветре, что их гонит.

Он пел не за деньги, а потому что не мог не петь. Ему подносили стакан вина, краюшку хлеба, какую-то монетку. А женщины легкого поведения и нелегкой судьбы роняли слезу (ведь и у них есть душа) и дарили ему свою благосклонность, свой кров, свою постель. Но он ложился в их кровать и просто засыпал. А многим женщинам это нравилось — хоть кто-то видел в них не тело, не женщину, а человека.

Оллес водился с ворами. Верней воры водились с ним и считали его своим. Оллес всегда сочувствовал неудачникам, которых рвали на базарных эшафотах, слагал о них песни. Воровство не воспевал, а просто просил быть милосердным и воздавать кару по вине. А воры брали его под свое безмолвное покровительство, иногда встречали его на дорогах и уводили в чащу, кормили его браконьерской олениной. Он грелся у их костра, пел песни…

Он умер в каком-то захолустном городке во время чумы. Говорят, он пытался прогнать болезнь своей музыкой.

И странное дело — болезнь отступила. Но он об этом не узнал. Хвороба сожгла его дух, а люди — его тело.

Его предали огню на отдельном костре, но, немного подумав, ссыпали прах в общую могилу. В братскую, то бишь…

И тут, как водится, для поэта началась жизнь. Жизнь после смерти. Его песни переписывались, переиздавались, перелицовывались в баллады или серенады. Ему начали ставить памятники — иногда выбрасывая на них столько денег, сколько Оллес в жизни и в руках не держал.

В Тиире поставили свой. В парке нам встретился чугунный Оллес, размером с обычного человека на пьедестале никак не выше бордюров в парке. Он был изображен в защитной стойке с саблей в руках.

— Ты знаешь, а ведь я был с ним знаком… — сказал Ади

— Знаком?