Люди Германии. Антология писем XVIII–XIX веков

Гейдельберг, 11 мая 1811

Твой успех у Гёте, расписанный тобою в столь радужных тонах, не является для меня неожиданностью; ты ведь знаешь моё мнение касательно внешней обходительности сего почтенного старца. Однако же не упивайся слишком ролью благородного учёного, каковую ты принял, и попомни, как и во всех человеческих предприятиях, о результате. Я смогу восславить тебя всеми силами своими лишь тогда, когда ты будешь готов представить полный и ясный отчёт. С той поры, как Кантов принцип целесообразности без цели вновь вышел из моды, я нахожу чисто эстетическое удовлетворение в наши практические времена совершенно неуместным, а потому и мыслю обратно евангельскому наставлению: дайте нам прежде всё прочее, а Царствие небесное мы и сами как-нибудь сыщем. Тем не менее далеко не малым триумфом всего тщания и усердия твоего следует признать, что ты смог достичь той точки согласия и единства со столь прославленным и по праву столь почитаемым человеком, чьей благосклонности тщетно пытались добиться своими искусствами и науками и более значимые персоны, нежели ты. А ещё хотелось бы мне быть тайным свидетелем твоим, ты ведь внутренне был наверняка при полном параде, в орденах и лентах, столь сверкающим собственным и отражённым светом, что в сумраке твоей комнатушки на постоялом дворе должен был бы казаться совершенно прозрачным. Если нам что и удаётся на этом свете, моё дорогое дитя, то без труда и усилий, легко и беззаботно этого не достигнуть, тихий путь наш будет пролегать в самых стеснённых жизненных обстоятельствах, в борении с многолетними предрассудками, с апатией и невосприимчивостью ко всему возвышенному, в противлении одолевающим бедам и страданиям всякого рода, и не ждать нам ни от кого ни ободрения, ни поддержки, а только полагаться на свою добрую совесть и верное нерушимое чутьё, которое, возможно, временами будет затуманиваться, однако же ни рассеяно, ни уничтожено быть не может. С каким душевным подъёмом обращается моя память к первым временам нашего знакомства, к тихим, скромным началам твоих штудий, – сколь часто серьёзные сомнения терзали мою душу, когда раздумывал я, повелевают ли мне долг и любовь вырвать тебя из тех пределов, в которые стремилось замкнуть тебя всё твоё окружение, и какое возмещение мог я предложить тебе за лишения разного рода, на которые тебе предстояло решиться? – Далёкую неясную цель, достижимую лишь через долгие и тяжкие усилия и борения, тогда как в настоящем тебе предлагалось отречься от всего, что во цвете юности восхваляется как высшие прелести жизни.

Итак, в то время как прославленный муж нашего времени оказывает тебе дружеское расположение, когда толпа восхищённо глазеет на плоды твоих трудов, а молва с почётом разносит твоё имя по родным и чужим просторам, вспомни о наших уединённых прогулках на валу Св. Северина и Св. Гереона, где благоговением дышали останки былого величия, а родной город[61] лежал пред нами в тишине и молчании, город, в обветшалых стенах которого в многолетнем упадке ослабевший и вот уже под гнётом времени полностью согбенный род не мог предложить нам ни единой души, которая могла бы с любовью приобщиться к нашим устремлениям. Потому радуйся успеху твоих предначертаний и шествуй, следуя своей воле, к намеченной цели.

Сознающего чистоту и добронравие своих намерений перед Богом и людьми не смутят препоны и превратности времени; посвятившему свою мысль и своё дело служению высшему достанет мудрости, которая одна только и обладает истинной ценностью и непререкаемостью, достанет ему и сметливости, способной укротить дух мира.

Как видишь, я впадаю в серьёзный тон, однако время и обстоятельства подсказывают его мне сейчас, когда ты намерен публично представить результаты своих усилий миру, а меня тишина уединения, в котором я пребываю в данный момент, побуждает к размышлению обо всём касающемся наших общих интересов.