Люди Германии. Антология писем XVIII–XIX веков

Несколько лет тому назад и мне здесь довелось послушать выступление легкомысленного рапсода Йордана[139], причём те же самые главы. С немалым изумлением услышал я, как болезненный сынишка Брунгильды (завидный сюжет для современного романа!) говорит Зигфриду: «Ты добрее папеньки». Йордан, бесспорно, наделён дарованием, но какую же толстокожую душу нужно иметь, чтобы отбросить за ненадобностью старинную неподражаемую «Песнь о Нибелунгах» и подменить её своим новомодным уродцем! К подлинной «Песни о Нибелунгах» я с годами всё больше проникаюсь любовью и трепетом и в каждой её части всё явственнее вижу задуманное совершенство и величие. Окончив упомянутое чтение в Цюрихе, наш рапсод встал в дверях так, чтобы все покидающие зал слушатели непременно прошли мимо него. Передо мной шёл Кинкель[140], ещё один искусный чтец и «приятнейший человек», и я заметил, что они украдкой кивнули и улыбнулись друг другу, точь-в-точь как две кумушки при встрече. Поразительно, сколь низко могут обходиться друг с другом эти длинные парни и знатные прохвосты. Выездные чтения, верно, портят поэтов.

Петерсен[141] – вот истинно заботливая, благородная душа; будь на то его воля, мы бы вконец сбили издателей с толку. Во всяком случае, дарить этим господам мы и так ничего не собираемся. Коли речь зашла о деньгах, я хотел бы заодно коснуться ещё одного немаловажного дела. Уже которое письмо приходит от Вас в конверте с десятипфенниговой маркой, меж тем как пересылка почты за рубеж стоит двадцать пфеннигов. Видите ли, со мной в доме живёт сестра, сварливая старая дева, и каждый раз, опуская почтальону на верёвке с четвёртого этажа корзинку со штрафом в сорок пфеннигов, она принимается истошно вопить: «Это ж надо, опять марок не хватает!». Почтальону такая забава явно по нраву, и он уже загодя покрикивает из сада: «Госпожа Келлер, опять нет марок!». Затем эта сцена перекочёвывает в мою комнату: «Кто там такой опять?» (по части прикарманивания у Вас ведь нашлись соперницы – австрийские девицы, что просят автографы у всех поэтов из последней Рождественской антологии, если им удаётся обнаружить адреса оных классиков на страницах книги). «Больше таких писем, – голосит сестра, – ни за что принимать не стану!» – «Чёрт бы тебя побрал!» – кричу я в ответ. Она ищет очки, чтобы как следует разглядеть адрес и почтовый штемпель, но вдруг передумывает, заприметив у меня открытую горячую печь, в которой, дескать, неплохо бы подогреть вчерашний гороховый суп, да так, чтоб кабинет мой насквозь пропитался отменнейшим запахом стряпни – нет слов, как приятно, особенно когда ко мне приходят посетители. «Убирайся вон со своим супом! – снова поднимается шум. – Ставь его в свою печь!» – «Там и так уже один горшок, а больше места нет, потому что поддон кривой!» Разражается очередная словесная перепалка из-за починки поддона, суп, наконец, удаётся выдворить прочь, а тут уж и о почте до поры до времени забыто, коль скоро из-за супа нападение обернулось защитой, а победа – поражением.

Посему окажите мне милость, выявите и устраните причину этих раздоров. Только прошу Вас, не берите пример с Пауля Линдау[142], который, помнится, отправив мне множество уведомлений по некоему делу и оплатив лишь половину почтовых расходов, бесцеремонно сообщил, что ничего подобного и быть не могло, разве только секретарь его один раз допустил оплошность, а потому он-де просит меня снисходительно отнестись к этому обидному недоразумению, и т. д. Право же, этого шутника с меня довольно!

Сердечно благодарю Вас за новогодние пожелания и надеюсь, что я и впрямь ещё кое-что успею за отведённый мне остаток жизни; положение дел нынче становится зыбким, а сверстники мои один за другим теряют крепость сил или и вовсе покидают поле битвы. Вам я также желаю всего наилучшего и перво-наперво – успокоения касательно того таинственного недуга, о коем Вы мне пишете, хотя верить в его опасность нам пока не стоит.

Ваш Г. Келлер