Люди государевы

— Государь и прежде указывал, дабы ясачных и ясырь не холопить, обид им не чинить и на Русь не отправлять! — сказал дьяк Патрикеев. — Помню еще при воеводе Иване Ивановиче Ромодановском, Федор, — обратился он к Пущину, — ты, верно, помнишь, как татарин Ерголак пришел к нам из киргизской земли, за верную службу царю от воеводы и служилых людей получил военной добычи на сто рублей, а явился князь Осип, ограбил Ерголака, и тот ушел с семьей обратно в киргизы…

— Да, о том многие знают, — кивнул согласно Пущин и продолжил: — А чулымские князцы просят оградить их от киргизцев, кои с их людей тоже ясак берут…

— Чулымцев, подданных государя, в обиду не дадим, второй ясак им платить не надлежит, придет время, и киргизцев замирим! Токмо воеводы в Сибири надобны, радеющие за государя, а не своей корысти и корма ради власть имающие! — возвысил голос Бунаков.

— Верно, верно, Илья Микитович, быть сему! Ведь я еще помню, как мы Томский город ставили, а ныне остроги русские по всей земле Сибирской стоят. Сколь языков диких, кои меж собой воевали, замирили и под руку государеву подвели! — поддержал Иван Володимирец.

— А челобитные от пашенных крестьян да от жилецких и оброчных людей готовы ли? — спросил Федор Пущин.

— Составлены, — сказал Тихон Мещеренин, — моею рукою писаны. Едва ли не сотня мужиков подписались. Федор Вязьмитин подписи собирал. На прикащика Ваську Старкова жалуются, что государеву десятину заместо двух тысяч четырех сотен пахать велел в три тысячи шесть сотен. Да в тягло положил робят малых в восемь-десять лет, да велел государеву десятину пахать за беглых, старых и мертвых, да за тех, кто взят в город в винокуры да в палачи…

Федор Пущин хотел было рассказать, как они по пути к остякам заехали в Верхнюю слободу и пощипали дом Василия Старкова, но промолчал. Богата мошна была у Осипова ушника. Богатой была и добыча казаков, столь богатой, что Федор отправил зятя Ивана Павлова с изъятыми соболями, фарфоровой посудой да косяками камки китайчатой обратно в город… Себе же Федор взял кроме прочего окованный железом ларец, в коем лежали два бумажных мешочка весом около фунта с сухой травой, именуемой чаем. Десять лет тому Василий привез в подарок государю Михаилу Федоровичу от Алтын-хана четыре пуда такой травы. Часто со смехом он рассказывал, как отказывался брать никчемный, пустой дар, но Алтын-хан всё ж таки уговорил его. На тридцать рублей было чая упаковано в двести бумажных мешочков. Опасаясь гнева государя, дал ему поначалу на пробу фунта два, объяснив, что заливают его кипятком, а пьют с молоком. Государю чай пришелся по нраву. Тогда распробовал его и сам Василий и оставил себе десятка три бумажных мешочков. Берег чай, как зеницу ока. Баловал себя чаем два раза в год: на Пасху разговлялся да на своих именинах. Иной раз угощал именитых гостей. Все раз довелось спробовать напиток сей и Федору Пущину. Теперь вот досыта напьется… Старков похвалялся, что от многих недугов помогает…

— Да вот возьми сам прочитай, — подал Мещеренин челобитную Федору Пущину.

Федор прочитал челобитную, на обороте просмотрел подписи и сказал:

— В начале челобитной выборной староста Никита Черевов помянут, а руки его заверения нет…

— Недосмотрели, Федор Иванович, — виновато сказал Тихон Мещеренин. — Однако ж Никита грамоты не знает. Так что вместо него ты сам руку приложи. Вот гляди, место есть повыше слов «вместо томских пашенных крестьян Верхние слободы, старосты церковнаго Захара Иванова, Микифора Елчигина и во всех детей своих духовных вместо поп Ипатища по их веленью и руку приложил». Вот и напиши, что вместо выборного старосты Никиты Черевова сын боярский Федор Пущин руку приложил.

Бунаков окликнул денщика Семена Тарского и велел подать чернила и перо.

Федор сделал запись и стал просматривать челобитную от тридцати семи жилецких и двадцати одного человека оброчных. Челобитные все начинались примерно одинаково, и он опустил начало, пробежался бегло о жалобах на многочисленные государевы службы: на таможне, у соболиной казны, у пятинного хлеба, у двух мельниц, о посылках в Енисейск, Красный Яр, Кузнецк, Нарым… Что ж, от государевой службы никуда не деться, об этом можно было и не писать! А вот о том, что в страдную пору заставлял себе двор ставить, оставляя тяглецов без хлеба, да еще взятки выкрутил с них шестьдесят рублей, о том написано к месту. И тут о том же, что с «колмацких торгов» их сбивал и промыслов лишал. «А нас, государь, сирот твоих, на промыслы не отпускал. А которых отпускал, и с тех он имал посулов рубли по два и по три. А как, государь, те люди с промыслу приходили, и который что добыл или нет, и он с них имал по приходе по три соболя с пупки и с хвосты. А у ково, государь, было нечево дать, и он велел покупать и приносить к себе. А у ково, государь, нечем купить, и он велел садить в тюрьму и бить батоги и кнутом нещадно, а после, государь, побои по три соболя к себе велел же приносить».