Люди грозных лет

— Ну, что загрустил, Володя? — проводив Яковлева и Веру, спросил Корнеев.

— Иван Степанович, понимаете, обидно, просто обидно, — заговорил Канунников, боясь взглянуть на Корнеева, — работаешь, стараешься, и вот пожалуйста.

— А как ты думаешь, Володя, — присаживаясь рядом с Канунниковым, задумчиво спросил Корнеев, — может, не по плечу тебе эта работа? А?

— Иван Степанович, я давно на фронт рвусь! — выкрикнул Канунников первую мысль, которая пришла ему в голову. — Все время рвусь, не пускают. Посодействуйте, помогите! Там события такие, а тут кисни в этих дрязгах и склоках.

— На фронт, говоришь, — в раздумье проговорил Корнеев, — фронт, конечно, главное сейчас. Что же делать ты будешь на фронте? А? Солдатом рядовым обидно вроде, а командовать едва ли сможешь.

Эти простые, задушевные слова Корнеева, сказанные им с отеческой теплотой, возмутили Канунникова.

— У меня же есть воинское звание, я же лейтенант запаса, — раздраженно сказал он и сам испугался своей резкости.

— Видишь ли, Володя, — словно не замечая раздражения Канунникова, ответил Корнеев, — звание это одно, а командовать людьми совсем другое. Для того чтобы командовать по-настоящему, нужно прежде всего знать людей и не только знать — любить их. Конечно, и вид у тебя представительный и голос громкий — вроде можешь быть командиром. Только времена-то изменились. И голос и вид теперь не самое главное. А самого главного — душевного отношения к людям, глубокого понимания, их у тебя-то, кажется, и нет. Да, да! Ты не обижайся, нет! Другому я, может, и не сказал бы так. А тебе говорю, потому что знаю тебя с детства. Вырос ты на моих глазах.

Канунников сидел, опустив голову, порываясь и не имея сил возразить Корнееву. Все в нем кипело и возмущалось. Он не был согласен ни с одним словом Корнеева, но мягкий, дружеский голос Корнеева обезоруживал его.

— Позвольте, Иван Степанович, откуда у вас такое превратное мнение обо мне? — наконец, собрав силы, спросил он и бросил на Корнеева беспомощный и озлобленный взгляд.

Корнеев отметил и этот взгляд и вдруг наступившее после него еще большее внутреннее смятение Канунникова и, словно впервые увидев так хорошо знакомого ему молодого Канунникова, с горечью подумал, что все его прежние представления об этом элегантном молодом человеке были ошибочны и ложны, что теперь это был уже не тот бойкий, сообразительный мальчик, а затем паренек и юноша, которым так искренне восхищались близкие друзья Андрея Канунникова, а совсем другой человек, у которого появились какие-то новые, неприятные и раздражающие качества, которых раньше или не было, или они оставались незамеченными.

— Как тебе сказать поточнее, — заговорил Корнеев, отвечая на вопрос Канунникова, — такое мнение о тебе сложилось у меня совсем недавно.

«Знает о Лоре, все знает», — с ужасом подумал Канунников, нетерпеливо ожидая развязки.

— Я, правда, не знаю всей твоей жизни и всей твоей работы в главке, — продолжал Корнеев, — но кое-какие факты дошли до меня.

«Вот сейчас, сейчас скажет о Лоре», — лихорадочно повторял Канунников.

— Прежде всего в делах машиностроителей ты играл очень неблаговидную роль. Больше скажу — постыдную роль. Ну, хорошо. Положим, ты ошибся, передоверился кому-то, недоделал сам. Но если ошибся, изволь прямо сказать людям, что виноват, отвечать изволь.

— Я так и сказал, — хрипло пробормотал Канунников.

— Не совсем так! Я же видел, как они прижали тебя. И ты ничего не смог ответить. Наоборот, обозлился, затаил не то что обиду, а месть, самую неприглядную месть. А это очень плохое качество работника. Это прежде всего говорит о том, что ты себя, личное «я», ставишь выше всего, а других считаешь нулями. Потом скажи, Володя, — помедлил в раздумье Корнеев, — скажи, что это за барскую столовую ты в своем главке открыл, на какие фонды? Что это у тебя за дела такие с Вышловским?

Эти вопросы — болезненные, тяжелые и неприятные для Канунникова — были сейчас облегчением для него в ожидании того вопроса, на который он не мог бы прямо ответить Корнееву. Оправясь от потрясения, он с жаром, сбивчиво заговорил, что столовая — это не его личное дело, что это сделал он для блага всех сотрудников главка, что с Вышловским у него были дела чисто служебные и что в этих делах ничего предосудительного и преступного нет.

Корнеев слушал его и с сожалением думал: «Нет, нет! Далек он от своего отца, очень далек! И высоко подняли тебя, незаслуженно высоко, пора, видать, опустить тебя на землю».

Глава двадцать восьмая

Шестеро суток военнопленные и арестованные немцами местные жители сидели в битком набитом колхозном сарае, и каждые сутки в сарай все загоняли и загоняли новых людей. Теперь уже не было прежнего разделения на мужскую и женскую половины, и люди лежали вповалку, кто где смог отыскать хоть маленький клочок свободного пространства. Павел Круглов лежал все в том же самом дальнем от ворот углу, где примостился в первый день, решив ни за что на свете не оставлять захваченного места.