Люди грозных лет

И еще одно очень интересное. В Москву, в управление кадров, мы приехали всем курсом. Сразу же, без задержки, за два дня нас всех кого куда. А, как ты думаешь, куда? На фронт нас только шестеро попало. Все остальные в тыл, на формирование новых соединений и частей поехали. Вот они, где силы-то накапливаются, там, в тылу: в Поволжье и в Сибири, в Казахстане и под Ярославлем, в Горьком и в Рязани. Пройдет немного времени, и эти новые войска, с новым командным составом, с новой техникой подойдут к фронту и начнут великое наступление. Я не знаю где — под Москвой, под Ленинградом, под Сталинградом или еще где, — но всей душой чувствую, что скоро это начнется.

С каждым словом Поветкина Лужко дышал все чаще и отрывистее; бледное, утомленное лицо его наливалось жаром: почти совсем закрытые глаза раскрывались все шире и шире, и он, не выдержав внутреннего напряжения, стиснул руки Поветкина и с глубоким вздохом воскликнул:

— Эх, черт возьми! Сергей, ты понимаешь, ты обновил меня! Кому еще я бы не поверил, а тебе верю, верю, Сережка! Давай еще по глоточку, и я в батальон… Всех, всех обойду и всем скажу, такое скажу…

* * *

Никто не знал, что творилось в душе Кости Дробышева, когда после бессонной ночи в землянке командира пулеметной роты вышел он на улицу и, ослепленный сиянием только что поднявшегося солнца, впервые в жизни увидел самую настоящую «передовую», самый настоящий фронт, о котором сложились у Дробышева свои представления. Да! Это была не просто высота, наискось рассеченная обрывистым углублением железнодорожной выемки, это был район обороты второго батальона, где Дробышев будет теперь командовать пулеметным взводом. И посеребренная первыми заморозками искристая земля вокруг была не обычной землей, где выращивали хлеб, а полем боя, где за двумя рядами проволочных заграждений укрывались наши бойцы, а по другую сторону — немцы, противник, тот самый противник, о котором бесконечно говорили целых полтора года и которого Дробышев видел только во сне. Теперь этот противник был рядом, всего в двух-трех сотнях метров, и Дробышев жадно всматривался в темнеющие траншеи и окопы, надеясь увидеть там то, что приводило его в дрожь и трепет. Но, так же как и в нашем расположении, на стороне противника было тихо и безлюдно.

Это безлюдье, нерушимая тишина, радостное сияние солнца и убеленная изморозью земля навеяли на Дробышева мечтательное настроение. Он стоял во весь рост в окопе и, совершенно забыв, что находится на фронте, вспоминал последние дни в военном училище, когда они, выпускники, сдав все экзамены, беззаботно бродили по городу, грезя о назначениях, о встречах, о переписке. От воспоминаний об училище мысли Дробышева переметнулись на родной дом. В такой же вот, что желтеет вдали, путевой будке оставались отец, мать, сестренки, братишки. Ему хотелось заехать к ним, показаться в новой лейтенантской форме, но предписание обязывало без промедления ехать в свою часть, и он так и не сумел побывать дома.

Размечтавшийся Дробышев не заметил, как из землянки вышел командир роты старший лейтенант Бондарь и, остановясь в окопе, с любопытством смотрел на него. Еще вчера при встрече Бондарь определил, что новый командир взвода, несомненно, мечтатель и что фронтовая жизнь представляется ему совсем не такой, какой она есть в действительности. Это беспокоило Бондаря, и он в первом же разговоре постарался раскрыть перед молодым лейтенантом всю сложность боевой действительности. По тому, как по-детски, задорно искрились наивные глаза лейтенанта, как вспыхивало румянцем его веснушчатое с нежным пушком на верхней губе лицо, Бондарь понимал, что не слова, а только сама жизнь изменит строй мыслей лейтенанта.

— Ну что ж, товарищ Дробышев, — сказал Бондарь, — пойдемте я вас взводу представлю.

Дробышев вздрогнул, услышав голос командира роты, но тут же оправился и весело проговорил:

— А тишина-то, товарищ старший лейтенант, удивительная!

— Ненадолго! — ответил Бондарь, спускаясь в ход сообщения.

Дробышев шел за ним, с тем же любопытством осматриваясь по сторонам, и думал о предстоящей встрече со взводом. Этот момент в училище считали самым важным в жизни молодого командира. Сейчас командир роты выстроит взвод, и Дробышев один останется под взглядами своих подчиненных.

«Я скажу, — думал Дробышев, — «Товарищи пулеметчики…» Нет, не так. Я им скажу так: «Дорогие товарищи! Наша Родина в опасности…» Нет! И это не так. Лучше всего просто: «Товарищи! Меня назначили…»

— Осторожно, — прервал его мысли Бондарь, — это самый опасный участок. Тут всегда обстреливают.

Дробышев пригнулся ниже, напряженно всматриваясь в сторону противника. Там по-прежнему было тихо и безлюдно.

«А видать, старший лейтенант осторожный человек», — подумал он о Бондаре, сам удивляясь своему спокойствию.