Люди грозных лет

Бондарь и Козырев ушли. Дробышев один остался в землянке второго расчета. Тупо глядя на красноватый язычок лампы из артиллерийской гильзы, он долго стоял в немом оцепенении. Все восторженные мечты о приезде на фронт, о вступлении в командование взводом оказались ложными, пустыми. С болью и стыдом вспоминал он, как, растерянный и подавленный, ходил по своему взводу, слушая Козырева и ничего не понимая.

— Кто я и что я? — прошептал он, присаживаясь на край жестких нар. — Зачем я пошел в училище? Какой из меня командир? Уж лучше бы рядовым воевать…

Темные, закопченные стены землянки, словно невидимая сила, давили со всех сторон… Густые тени в углах, казалось, двигались и все время приближались к едва теплившейся лампе. Самого себя Дробышев представлял маленьким, беспомощным мальчиком, взявшимся не за свое дело. С утра он еще ничего не ел и не чувствовал голода. Он резко встал, пытаясь отогнать охватившее его оцепенение, прошелся по землянке, рассматривая уставленные рядком пять алюминиевых солдатских котелков, пять кружек и пять таких же алюминиевых ложек. У дальней стены на гвоздях висели четыре каски и один противогаз. Все это было знакомое солдатское имущество, которым он когда-то так восхищался. Теперь же вид этих вещей вызывал у него еще большее раздражение. Зачем здесь и эти каски, и котелки, и кружки, и противогаз? Зачем эта землянка? Зачем и сам он здесь вместе с незнакомыми ему суровыми пожилыми людьми?

Дробышев опять вспомнил свой домик у изгиба железной дороги. Сейчас мать зажгла свет и собирает ужин. Отец, как и всегда, ворчит, ругаясь, что его задерживают на обход участка пути. А Сенька, Левка и Тамарка давно пришли из школы и по своим углам сидят за уроками. Дробышев настолько отчетливо представил родной дом, что даже почувствовал запах герани на окне и такой знакомый привкус свежего сена на потолке. От этих воспоминаний он улыбнулся, поднял голову и, увидев черные бревенчатые стены и мигающий светильник на дощатом столике, вновь нахмурился, отдаваясь нахлынувшему чувству беспомощности и отчаяния.

А в это время командир и парторг пулеметной роты стояли в углу хода сообщения и вполголоса разговаривали.

— Знания у него богатые, — говорил Бондарь, — теоретически он прекрасно подготовлен, а опыта никакого.

— И молод к тому же, — со вздохом добавил Козырев, — юнец совсем, двадцати еще нет. Ему бы в институт, а тут…

— Что ж поделаешь, война, — сказал Бондарь, — всем приходится туго. А таких взводных командиров у нас тысячи.

— Хорошо это, очень хорошо. Грамотные они, не то что наш брат: от топора да на войну. А опыт — дело наживное, была бы голова на плечах да в голове, как это говорят, извилин побольше.

— Иван Сергеевич, вы чаще будете встречаться с ним, прошу вас: помогайте ему, незаметно так, чтобы не обиделся, не замкнулся. Ему только дать опериться, а там орлом взовьется. Пока затишье на фронте, нужно, чтоб освоился, в работу. Втянулся и почувствовал себя настоящим командиром.

— Я думаю, освоится. Мне только не хотелось, чтоб он со вторым расчетом жил.

— А что такое?

— Да Чалый там наводчиком, а у Чалого язык — что точило наждачное: никому пощады не дает, так и стрижет под гребенку.

— Ничего! Вначале, может, и понервничает Дробышев, а потом и с Чалым справится. Это лучше даже: острослова переборет, с другими легче будет.

Поговорив еще о разных делах, Бондарь и Козырев попрощались.

«Эх, молодость, молодость! — думал Козырев. — И я таким же в шестнадцатом на фронт попал, да и возвратился аж через семь лет. И Толька мой не юнец даже, просто птенчик, а на завод пошел, в токарях теперь числится. Ну, ничего! Отвоюемся, учиться будет. И Анна шофер. Подумать только!»

Козырев ухмыльнулся, вспомнив жену, и продолжал мысленно рассуждать:

«В комбинезоне, за рулем грузовика. Ты скажи на милость! Нет, что ни говори, молодец Анна! Одна-одинешенька, и такая семья. Другая бы на ее месте волком взвыла. Эх, война, война! Провалилась бы ты в тартарары!»

Он остановился, чутко прислушиваясь к скупым вечерним звукам. Где-то далеко на востоке чуть слышно гремела канонада; на стороне немцев приглушенно урчал автомобильный мотор; за высотой, там, где располагался батальонный обоз, по замерзшей земле стучали ошипованные колеса.

«Кухня едет, — сразу определил Козырев, — нужно за ужином посылать». Он прошел по расчетам, приказал командирам выделить людей для получения пищи, отправил трех пулеметчиков за вещевым мешком и матрацем для лейтенанта и вернулся в свою землянку. По давней привычке у него всегда были различные припасы на непредвиденный случай. Покопавшись в своем мешке, он достал хлеб, банку консервов, кусок ветчины, флягу и пошел во второй расчет.

Когда Козырев вошел в землянку, Дробышев сидел у стола, затуманенным взором глядя на почти погасшую лампу. Увидев Козырева, он словно очнулся, привстал и, стараясь казаться веселым, проговорил:

— А хорошо в землянке: тепло, сухо.

— Да! С землянками мы постарались, — ответил Козырев.