Люди грозных лет

Однако нажать Гвоздову не удалось. Под утро собрались тучи, и весь день моросил нудный, не по-летнему холодный дождь. В других колхозах на крытых токах шла молотьба. В Дубках тоже был хороший крытый ток. Однако подвезенных снопов хватило всего на два часа молотьбы, и все работы в колхозе стали. Грязный, в мокрой плащ-палатке, проклиная дождь, метался Гвоздов по колхозу. Все было напрасно. Даже в копнах рожь была мокрая, и ее нельзя было ни скирдовать, ни молотить.

С этого дня погода, словно издеваясь над людьми, неизменно повторяла одно и то же. Ночи стояли светлые, звездные, без единого облачка, а к утру стягивались тучи и начинался все тот же однообразный моросящий дождь. Все в эти дни ходили мрачные, злые, тревожно поглядывая на небо и ведя одни и те же разговоры о погоде. В Дубках неубранная рожь поникла, склонив колосья до самой земли. На не связанных в снопы кучах скошенной ржи уже появились первые зеленые ростки, окончательно губившие зерно. Прорастали и сложенные в копны верхние снопы.

Гвоздову с горем пополам в два дня удалось построить сушилку на колхозном гумне. И это не спасло положения. Уложенные на нее мокрые снопы сохли так медленно, что сутки работы сушилки едва обеспечивали час молотьбы. Тогда кто-то из стариков предложил сушить снопы в домах колхозников, на обычных русских печках, и над Дубками повис горький, стелющийся по земле дым. Это была тяжелая и неблагодарная работа. При такой сушке на печах зерно терялось, и в барабан молотилки попадал вышелушенный, почти пустой сноп.

В один из горестных дней к Слепневу в сельсовет заехал Листратов.

— Что нос повесил? — здороваясь, сказал он Сергею. — Ничего страшного. Не такие преграды ломали! Рабочий класс на помощь идет. Из Тулы целый эшелон отправлен. Я для твоего сельсовета триста человек выделил. Распределяй по колхозам и завтра встречай. А сейчас пойдем-ка владения твои осмотрим.

На этот раз Листратов изменил своей традиционной привычке завзятого конника и приехал на старом, дребезжащем «газике».

— А это, кажется, Бочаров, давай-ка зайдем к старику, — сказал Листратов, когда в ложбине передвоенного пара показалась сгорбленная фигура с размахивающими в стороны руками.

Это и в самом деле был Николай Платонович. С тяжелой соломенной севалкой на груди он вразвалку неторопливо шел полем, вручную рассеивая рожь. Когда машина поравнялась с ним, он уже высеял все зерно из севалки и хотел было идти к стоявшей невдалеке повозке, но, увидев машину, остановился.

— Удачного сева, Платоныч! — направляясь к Бочарову, весело закричал Листратов. — Старинку вспомнил, за севалку взялся. Помню, помню, какой ты мастер был. Зерно от зерна, как по мерочке…

— Да и ты, помнится, не из последних был сеяльщик, — добродушно ответил Бочаров.

— А почему вручную-то, что, сеялок, что ль, нету?

— Как нету, целых две. Да разве они управятся? До войны-то МТС сеяла, а теперь у самой МТС ничего нет.

— Да. Ничего не поделаешь. Война. Закурим, что ли? — протянул Листратов раскрытый портсигар.

— Давай закурим.

Слепнев настороженно смотрел на Листратова и Бочарова. С того времени как Листратов отстранил Бочарова, они еще не виделись, и, встретясь теперь, казалось, ни тот, ни другой не помнили прежних обид и разговаривали, как старые друзья.

Покуривая, они вышли на дорогу и, кивнув на заляпанную грязью машину, Бочаров спросил:

— Твоя, что ль?

— Моя, черт бы ее взял. То ли дело конь.

— Да, конь — это не то, что машина, — согласился Бочаров.

— Как дела-то, Платоныч? — спросил Листратов.

— Дела-то? — подумав, переспросил Бочаров. — Да как сказать-то? Надо бы хуже, да куда уж больше.

— Что так?

— Да так, вообще.

— Да ты говори, говори прямо. Ты что, боишься, что ли?

— А что мне бояться? — вдруг возвысил голос Бочаров. — Тебя, что ли, бояться? Ты для них вон начальник, — кивнул он в сторону Слепнева, — и для председателей колхозов, для районных там всяких работников.

— А тебе я разве не начальник? — усмехнулся Листратов.

— Вообще-то, конечно, начальник. Только знаешь что, — поднял Бочаров глаза и в упор всмотрелся в Листратова, — я человек трудовой. Мое дело работать. Вот ежели плохо работаю, ты можешь и меня приструнить. А если я все силы в работу вкладываю, то ко мне не подступись. Вот то-то, Петрович! А я тебя могу критиковать и его вот, Сергея, могу, всех могу раскритиковать. Потому что право мне такое дано. Я вас выбирал, за вас голосовал. Ежели я всю силу в работу вкладываю, то и вы мозгой шевелите не как-нибудь, а во всю силу.

— Верно, Платоныч, совершенно верно. И критикуй, критикуй напрямую.

— Напрямую, говоришь? — прищурился Бочаров, и Сергей увидел, как в глазах его мелькнули и тут же погасли злые огоньки.

— Конечно, напрямую, — видимо поняв, что разговор принимает серьезный оборот, без прежней снисходительности сказал Листратов.